Черные листья

Он потянулся к столику, на ощупь, не открывая глаз, отыскал таблетку нитроглицерина и проглотил ее без воды, даже не почувствовав того обычного отвращения, какое испытывал ко всем лекарствам. Теперь надо было подождать. Петр Сергеевич знал, что через минуту-другую в голове, где-то там в клетках мозга, произойдет слабый взрыв и горячая волна — горячая до одурения! — пробежит по жилам, словно он залпом осушит добрый бокал крепкого вина. Наступит что-то похожее на затмение, и, вероятнее всего, после этого он уснет.

Батеев вдруг подумал: боится он чего-нибудь или нет? Сковывает ли животный страх его волю, испытывает ли он ужас перед тем, что может произойти в любое из тех мгновений, когда пауза между толчками крови и сердца затянется до бесконечности?

Не думать об этом он не мог — жизнь, как известно, не такая штука, которая дважды или трижды повторяется. И страх Петр Сергеевич, конечно, испытывал. Но все же он честно мог сказать самому себе: это не тот страх, что делает человека похожим не на человеческое существо, а на животное, живущее лишь одним инстинктом самосохранения. Рано или поздно уходить все равно придется — может быть, в этом тоже заложен великий смысл мудрой природы. Одни уходят, другие являются им на смену — это называется круговоротом вещей. Вполне естественно, что ни человеку, ни животному уходить не хочется. Особенно раньше времени. Но как раз здесь и лежит водораздел между инстинктом и разумом. Животное тщится продлить дни свои ради того, чтобы лишний раз набить утробу и ощутить на коже прикосновение солнечного луча. Человеку же всегда не хватает времени довершить что-то начатое и неоконченное.

У Батеева было много замыслов. Очень много. Чтобы их осуществить, ему потребовалось бы три-четыре жизни. Об этом он не мечтал. Но дайте ему еще хотя бы полтора десятка лет! Они нужны ему именно сейчас, нужны, если хотите знать, значительно больше, чем даже в молодости. Потому что вот только сейчас его созревший ум готов свершать то, чего в молодости он свершить не мог…

Петр Сергеевич мысленно улыбнулся: разве ему одному нужны полтора десятка лет? Наверное, каждый так: приходит его час, и тут начинается — дайте отсрочку, не торопите… Да, человек — существо довольно хитрое. И перед кем хитрит? Перед самим собой! Хочет обмануть самого себя: мне, мол, еще не пора, потому что по горло дел… А о чем думал раньше?

Сердце опять остановилось. И прошла целая вечность, пока он вновь услышал слабый, почти неуловимый его толчок. В вечности этой он много раз умирал и много раз возвращался к жизни. Ему казалось, что он повис над пропастью, держась за непрочную, давно истлевшую от времени веревку. Порывы ветра раскачивают его над бездной, и с каждым мгновением силы его иссякают, пальцы сводит болезненная судорога, а в глазах черным-черно, будто внезапно наступила кромешная тьма. Он знает: если отпустить веревку — все сразу кончится. Не будет ни боли, ни страха, исчезнет прошлое, и в бездне, куда он упадет, насмерть разобьется будущее. Кто сказал, будто конец страшен? Разве это не успокоение? «Ты появился на земле, чтоб вырастить сад…» Это Достоевский. Или Ромен Роллан. Или его собственные мысли? Но сад еще не взращен, деревца только-только начинают жить, и им нужна твоя рука, иначе они погибнут.

— Вера! — закричал он.

Закричал не от страха и не для того, чтобы сказать ей последнее слово. Он хотел, чтобы она помогла ему удержаться. Он был уверен, что час его не пришел. Или он опять обманывает самого себя? «Дайте мне время, чтобы взрастить свой сад…» А о чем ты думал раньше?..

* * *

Бродов спросил:

— А где Батеев?

Ему ответили:

— Петр Сергеевич заболел. И, кажется, весьма серьезно.

Бродов спросил:

— Когда?

Ему ответили:

— Сегодня.

— Да? — Арсений Арсентьевич улыбнулся. — Сегодня?

Он умел вот так улыбаться: если хотите, думайте, будто в его улыбке есть и сочувствие, и полное к вам доверие. Но можете думать и по-другому: улыбается Арсений Арсентьевич потому, что не верит ни одному вашему слову и нечего принимать его за дурачка.

— Да, сегодня. — Костров все же сумел заметить в его глазах едкую иронию. — И чувствует он себя весьма неважно. — В свою очередь он спросил у Бродова: — А вам он крайне необходим? Желательно было бы его не беспокоить.

— Вы так считаете? — Бродов посмотрел на Кострова с таким видом, будто тот сказал какую-то глупость. — Батеев заварил кашу, по вине Батеева вы недодали государству более пятидесяти тысяч тонн угля, а теперь советуете Батеева не беспокоить. Не слишком ли вы просто смотрите на вещи?

Костров сказал:

— Во-первых, в целом план добычи шахта выполнила. Во-вторых, — и это мы считаем главным, — струговой комплекс Батеева дает сейчас на-гора́ восемьсот тонн угля в сутки. Восемьсот тонн при нашем-то маломощном пласте! И какого угля! Батеева надо носить на руках, а не обвинять его в смертных грехах.