Черные листья

— Несколько лет назад, — с доброй улыбкой поглядывая на Евгеньева, говорил Бродов, — мне уже довелось бывать в вашем городе (он говорил неправду — здесь он был впервые). И знаете, что я должен сказать? Чудеса! Настоящие чудеса! Ничего нельзя узнать, насколько все изменилось. Великолепные парки, кругом — зелень, широкие чистые улицы, прекраснейшие здания. Представляю, сколько же вам пришлось потрудиться, чтобы все это сделать!

Евгеньев пожал плечами:

— Простите, но эти великолепные парки, зелень, улицы и здания существуют уже очень давно. Конечно, много мы делаем, однако такую разительную перемену, о которой вы говорите, вряд ли можно увидеть. Вы, наверное, преувеличиваете…

— Нет, нет, ничего я не преувеличиваю! — горячо воскликнул Бродов. — По долгу своей службы мне часто приходится ездить по стране, и я иногда поражаюсь: приезжаешь в какой-нибудь город после того, как видел его в последний раз десяток лет назад — и никаких перемен. Словно все застыло, все закостенело. Те же ухабы на дорогах, та же грязь на улицах, те же покосившиеся избы, чуть ли не в центре города. У вас все по-другому…

Евгеньев снова пожал плечами, но на этот раз промолчал. А Бродов с неприязнью подумал: «По крайней мере, невежа. Ему хотят сделать приятное, а он… Чурбан. Деревня. Никаких эмоций. Точно каменный…» И все же, чувствуя, что по каким-то неизвестным ему причинам он не смог расположить к себе Евгеньева, и стремясь к этому расположению, Бродов продолжал:

— Говорят, Георгий Дмитриевич, вы бывший горняк?

— Да, — ответил Евгеньев. И улыбнулся: — Пожалуй, и я сейчас считаю себя горняком. Хотя, наверное, в своем положении и не имею права отдавать предпочтение какой-то одной отрасли промышленности.

— Почему же! — живо подхватил Бродов. — Здоровые привязанности никогда никому не мешают. Вам они, по-моему, не мешают тем более — основное ваше хозяйство — это же уголь. Или я ошибаюсь? Вряд ли человек со специальностью другого профиля сумел бы — в случае необходимости — разобраться в подчас весьма каверзных вопросах, касающихся этой отрасли.

— Возможно, — коротко проговорил Евгеньев.

А Бродов подумал: «Кажется, клюнуло. — И про себя усмехнулся: — Все мы люди, все мы человеки. Даже самая черствая душа плавится от капли бальзама…» Но Евгеньев, с минуту помолчав, вдруг сказал:

— Хотя бывают и исключения. Вы, Арсений Арсеньевич, кажется, не коренной угольщик и тем не менее руководите очень важным отделом именно этой отрасли. Или вам все же иногда мешает не совсем четкое знание дела разбираться, как вы говорите, в подчас каверзных вопросах?

Бродов мгновенно насторожился. Этот Евгеньев, оказывается, может внезапно укусить. Или его последняя фраза случайна? Поди разберись, какие мысли копошатся в его голове. С виду — весьма прост и даже простоват, а на поверку может выйти совсем другое. Погасив на своем лице улыбку, показывающую расположение и доброжелательность, Бродов сказал:

— Кроме узкого профессионализма, Георгий Дмитриевич, существует еще, как вам должно быть известно, и опыт. И эрудиция — это уже от общих знаний и общего уровня. Вам ведь, например, не мешает руководить коммунистами других отраслей промышленности не совсем четкое знание дела?

— Мешает, — ответил Евгеньев. — Очень мешает. Приходится многому учиться. И во многом совершенствоваться. Без этого нельзя. Без этого неизбежны ошибки… Кстати, мы тоже едва-едва не допустили крупной ошибки со струговой установкой Батеева. Слава богу, вовремя спохватились.

— Вы сказали «тоже»? А кто же допустил ее еще?

— Разве вы приехали сюда не для того, чтобы кое-что исправить? — Кажется, Бродов уловил в голосе секретаря горкома партии нотку не то удивления, не то разочарования. — Разве вы не считаете, что вашим управлением допущена крупная ошибка? На столь долгое время заморозить, законсервировать саму идею создать струговый комплекс для тонких пластов — простите, как же еще можно назвать подобные действия?

Пожалуй, лучше бы Бродову было не смотреть в эту минуту в лицо секретаря горкома партии. И в глазах Евгеньева, и в крепко стиснутых челюстях, и во внезапно возникшей между бровей глубокой морщине он увидел такую нескрываемую к себе неприязнь, словно перед ним сидел его кровный враг. Нет, это была даже не неприязнь, а чувство более сильное и более резкое — абсолютная непримиримость, граничащая, как показалось Арсению Арсентьевичу, чуть ли не с ненавистью. Правда, через секунду-другую лицо Евгеньева приняло почти прежнее выражение — та же уверенность в какой-то своей правоте, та же в ней убежденность, а отсюда — спокойствие, чего Бродов был начисто в данную минуту лишен. Сейчас он завидовал Евгеньеву, и хотя какой-то внутренний голос подсказывал ему, что здесь, пожалуй, он уже все проиграл, эта зависть в то же время будто бы вдохновляла его и придавала ему силы. Разве он сам не может быть вот таким же, как Евгеньев, — спокойным, уверенным в себе и совершенно прямым — говорить прямо то, что он думает, и действовать так, как он считает необходимым?