Черные листья

Как только я произнес роковую цифру «семь», Витя делает осторожный хук с левой, отчего бандит падает на землю, а второй совершает умопомрачительное «па» и со скоростью астероида скрывается за углом. Я, конечно, мчусь за ним, но тому удается улизнуть. Я возвращаюсь к месту скандального происшествия и… И что вижу? Синеглазая, дабы избежать неприятностей, исчезла, как утренняя звезда, бандит лежит на земле, роняет на холодный асфальт искусственные слезы, а над ним стоят наш незабвенный товарищ Лесняк и сержант из местных органов Министерства внутренних дел. Сержант нежно и крепко держит Лесняка за шиворот, а лоб стонет: «Он… Хулиган… Ни за что, ни про что… Судить его надо, хулигана…»

У меня быстро созревает план: поскольку мы с Лесняком единомышленники и поскольку нет никаких других свидетелей, органы внутренних дел запросто могут нам не поверить. Тем более, что фамилия моего преданного товарища в вышеупомянутых органах уже не однажды зафиксирована, и не всегда с благоприятных позиций. Что остается?

Интуитивно чувствуя, что допрос с Виктора еще не снимался и он, видимо, не успел пока произнести и слова, я озабоченно подхожу к живописной группе и говорю нашему общему с вами другу: «Пэнн… Фиит… Сууп[2]. — И перевожу сержанту свою речь по-русски: — Я спрашиваю у него, что случилось».

У Лесняка, как вы знаете, реакция развита хорошо, особенно в этом направлении. Он быстро все переваривает и отвечает на чистом английском: «Ай сайкл хоум, уиски Лонг Джон, саузенд энд уан хелл… Канада…» Речь эта примерно обозначает следующее: «Я еду на велосипеде домой, виски Длинный Джон, тысяча и один черт, Канада…»

Сержант с любопытством смотрит на меня и Лесняка, внимательно слушает и спрашивает: «О чем он?»

Я отвечаю: «Он говорит, что в Канаде, как и в другой иной цивилизованной стране, каждый джентльмен считает себя рыцарем, а рыцарь никогда и никому не позволит обидеть женщину. Этот бандит и получил по заслугам».

Виктор несколько раз кивнул головой и счел нужным добавить: «Уотэ, скай, фиит, уиски…» — что означает: «вода», «небо», опять — «ноги» и опять — «виски», так как запас английских слов у него на этом иссяк. А я добросовестно перевел: «Он говорит, что очень сожалеет, что дама ушла». — «А кто он такой, этот джентльмен и рыцарь?» — спрашивает сержант. Я ответил: «Майкл Роджерс Джек Уитмен. Руководитель делегации канадских горняков, он же один из руководителей «Плейз энд плейерз»[3]

, то есть свободного профсоюзного движения за права человека». — «Большая шишка!» — с восхищением заметил сержант. «О! — сказал я. — Мне можно сопроводить его в отель? Он плохо знает дорогу». — «Да, конечно, — согласился вежливый сержант. — Пожалуйста». — «Сэн кю-у, — проговорил Лесняк. И обворожительно улыбнулся. — Спаси-бо… Так есть по-рюськи?» — «Так, — сказал сержант. Потом наклонился ко мне, к самому моему уху, и шепчет: — Передай канадскому руководителю свободного профсоюзного движения за права человека, что ему крупно повезло. Понял? Если б я не знал этого типа, — он глазами показал на бандюгу, — пришлось бы снова звонить вашему секретарю парткома товарищу Тарасову… Если потребуются какие-нибудь показания, я вызову и тебя и этого канадца… Лесняка… Его-то я хорошо знаю… — Он тоже улыбнулся Виктору и проговорил: «Гуд бай, сэр Майкл Роджерс Джек Уитмен».

Кудинов упал на стол и, давясь смехом, проговорил:

— Сэр Майкл Роджерс Джек Уитмен! Подохнуть можно! Виски Длинный Джон… А еще есть «Белая лошадь». Как вы о ней забыли, господа иностранцы?

— А сержант, а сержант! — вытирая слезы, восклицал Петрович. — Гуд бай, говорит, сэр Майкл… Дал вам под дых, а, Витька? Как это по-рюськи? Спа-си-бо?

Они смеялись долго, и Павел Селянин тоже весело и искренне смеялся, хотя внутренне был как-то напряжен, и это напряжение его ни на минуту не отпускало, как он ни старался от него избавиться. Он знал: стоит ему сказать, что он уходит из бригады, — и смех сразу прекратится, на него посмотрят вначале словно бы удивленно, не тотчас поверя его словам, а потом, когда поверят, удивление это сменится недоброжелательной настороженностью и, наконец, той отчужденностью, которой Павел боялся больше всего.

Но говорить было надо — для этого Павел сюда и пришел. Знал обо всем лишь бригадир Руденко, он даже предлагал Селянину сказать о его уходе из бригады в отсутствии Павла, однако тот не согласился — буду, мол, говорить сам. Так получится проще, так будет честнее.

И вот, воспользовавшись короткой паузой между взрывами смеха, он сказал в том полушутливом тоне, который, как ему казалось, больше всего подходит в эту минуту:

— Господа шахтеры, если вы мне позволите, я сделаю не совсем обычное сообщение… Возможно, оно и не затронет ваших чувств так, как мне этого хотелось бы, но тешу себя надеждой, что вы все же не отнесетесь к нему глубоко равнодушно…

Кто-то, кажется Алеша Смута, два-три раза хлопнул в ладоши, призывая к тишине, а Бахмутов сказал:

— Таким высоким штилем изъяснялся сам Цицерон. Правильно я говорю, сэр Майкл Роджерс Джек Уитмен?

Лесняк махнул рукой: