Черные листья

— Скажу по-честному, Селянин. Только ты не обижайся и не принимай все это близко. Идет? Рабочие — не очень. Я с ними толковал. Сами, говорят, справимся. Без варягов. А Павлу Селянину раньше надо было думать, когда Устя еще в их бригаде была. На готовенькое, говорят, желающих всегда много. Вроде того, что, мол, Селянин пенки придет снимать.

— Андрей Андреевич! — Костров строго посмотрел на Симкина и даже на секунду-другую привстал со своего места. — Не слишком ли вы сгущаете!

— Не слишком, Николай Иванович, — твердо ответил Симкин. — Селянин должен знать обо всем. Ему ведь работать, ему.

— Правильно, — сказал Свиридов. — Селянин должен знать обо всем. Так будет для него лучше. Верно, Селянин?

— Да, так будет лучше, — заметил Павел.

— Значит, решено? — Костров положил руку на плечо Павла, заглянул ему в глаза. — Или испугался разговорчиков?

Павел подумал: «Алексей Данилович, пожалуй, так вопрос не поставил бы. Разве дело в том, боюсь я чего-то или не боюсь? Есть ведь на свете и другие чувства, кроме страха. Например, чувство товарищеской привязанности, чувство дружбы и наконец чувство такта. Разве не правы те, кто говорит: «На готовенькое желающих всегда много…» А как посмотрят на все это Виктор Лесняк, Кудинов, Алешка Смута, Бахмутов? Столько времени работали вместе — и вдруг…»

Костров сказал:

— Я понимаю твои сомнения, Павел. Очень хорошо понимаю. Но и ты должен понять: не всегда можно считаться лишь со своими чувствами. Иногда приходится становиться над ними.

— Мне хотелось бы поговорить со своими ребятами, — ответил Павел. — Хочу услышать, что они об этом скажут.

— Для тебя это очень важно? — недовольно спросил Костров.

— Да. Очень важно, Николай Иванович, — твердо сказал Павел.

* * *

Был понедельник.

В этот день они приходили на шахту за целый час до начала работы — просто так, о том о сем поболтать, посмеяться, «размяться», как говорил Виктор Лесняк. Никто из них, конечно, не признался бы, что, не видясь больше суток, они начинали испытывать потребность поскорее встретиться — друг без друга им было и скучно, и пусто. Правда, собравшись вместе, они не выражали ни бурной радости, ни каких-либо других своих чувств, но, глядя на них, можно было увидеть: вот так им лучше, так они полнее ощущают радость своего бытия. И хотя ни о чем особенно серьезном они не говорили, хотя не решали и не думали решать каких-то важных проблем, все равно им было нужно посидеть вместе и почесать языками, незлобиво друг над другом посмеяться, что-то вспомнить из прошедшего воскресенья.

Сейчас все внимание было приковано к Алеше Смуте. Он сидел на перевернутой табуретке, с наслаждением дымил сигаретой и, изредка обводя взглядом внимательных слушателей, рассказывал:

— Если по-честному, Лесняк на этот раз совсем не был виноват. Свидетельствую сей факт под присягой. Мы шли с ним выпить по кружке пива, когда вдруг увидали неприличную картинку: два лба перегородили дорогу какой-то девушке, а она, бедолажка, стоит ни жива ни мертва, от страха легонько икает и синими глазками глядит то на этих лбов, то на небо, будто прощается с миром. Правильно я все рассказываю, Витя?

— Как есть, — коротко бросил Лесняк.

Он устроился на подоконнике и попыхивал прилипшим к нижней губе огрызком гаванской сигары. Вот уже две недели, как Виктор курит только их. Они его душат, от их едкого дыма у Лесняка все время слезятся глаза, но он стоически все это переносит, хотя и сам не знает — зачем…

Смута продолжал:

— Ну, пойдем дальше, как сказал бы комиссар Мегрэ. Один из лбов грязной лапой снял с девицы мохеровую шапочку, сунул ее себе в карман и говорит ей, синеглазой: «Разрешите полюбопытствовать, что находится в вашей красивой сумочке? Понимаете, я с детства вот такой любопытный, особо когда касается девических тайн».

Второй лоб рыкнул: «Извините, он в натуре любопытный».

Мы с Виктором остолбенели от такого нахальства, стоим, притаившись за газетным киоском, наблюдаем, как дальше развернутся события. Любопытный с детства лоб сам раскрыл сумочку и вывернул ее наизнанку. Зажал в лапе несколько трояков и рублевок, вернул синеглазой пудреницу, губную помаду, сует ей медную мелочишку и говорит: «На трамвай. Я, понимаете ли, человек благородный».

А второй лоб рычит: «Он в натуре человек благородный».

И тут на сцене появляемся мы. Появляемся, как сказал бы комиссар Мегрэ, в самую критическую минуту: синеглазая чуть не в обмороке, лбы, совершив гнусное преступление, собираются смотать удочки. Витя мелко-крупной дрожью дрожит от естественного негодования, я ему поддрагиваю. Стремительно подходим к лбам и вежливо вступаем в дипломатические переговоры. Витя говорит первому лбу; «Слушай ты, бандюга, немедленно верни награбленное имущество. Даю семь секунд на размышление». Я тут же начинаю считать: «Раз, два, три, четыре…»