Черные листья

Клаша верила. Верила искренне. Но что она могла с собой поделать, если до сих пор не в силах была заставить себя поверить в то, что счастье ее непреходящее, что она никогда его не потеряет. Ведь пришло-то оно к ней нежданно-негаданно, пришло в то время, когда она его совсем не ждала. Люди говорят: «За счастье надо бороться!» А она за свое не боролась — все сделал сам Павел… Или это в награду ей за то, что она пронесла свою любовь к Павлу через многие годы и многие испытания? Достоин ли человек награды за верность и преданность?

Порой Клаша думала: «Люди, подобные Павлу, легко своими чувствами не разбрасываются. Однажды открыв свое сердце для большого чувства, они хранят его всю жизнь, носят в себе до последнего вздоха. В этом их счастье и в этом их трагедия. Потому что жизнь не всегда подчиняется каким-то определенным законам, в жизни нельзя все разложить по полочкам: на одну полочку определить свои привязанности и оставить на ней место для привязанности к себе, на другую — бросить свою неприязнь и ненависть, на третью — осторожно положить любовь. Положить и ждать, когда тот, кого ты любишь, принесет сюда и свое чувство. А если не принесет? А если все это сооружение из полочек и надежд вдруг не выдержит испытания временем и однажды рухнет, превратившись в груду обломков? Разве сам Павел не был свидетелем подобного краха? Сколько времени он ждал, когда Ива скажет ему хоть одно, но очень важное и очень нужное для него слово? Ждал, да так и не дождался… Верит ли он теперь, что все им самим забыто? Не старается ли обмануть самого себя?»

Тревогу легко рассеять, когда с кем-то ее разделишь. Свою тревогу Клаша носила в себе одна. Она то затухала в ней, то разгоралась, будто чья-то недобрая рука подкладывала в этот затухающий костер сухих дровишек. Но не было у Клаши и мысли о том, чтобы однажды сказать Павлу: «Я верю тебе, но в то же время знаю, что есть вещи, которые сильнее нас самих».

Нет, так Клаша никогда ему не скажет. Не скажет потому, что сама до конца ни в чем не уверена и ни в чем Павла упрекнуть не может. Правда, Павел кое о чем догадывается. Недаром же он как-то сказал: «Дурочка ты моя маленькая, зачем ты обкрадываешь себя, зачем взваливаешь на свои плечи совсем ненужную ношу?»

— Что ты волнуешься, дорогой мой человек? — спросила Клаша, еще крепче обнимая его за плечи. — Какие силы небесные не дают тебе покоя?

Павел улыбнулся:

— Не небесные — земные. А если точнее — подземные. У меня такое ощущение, будто мне предстоит держать экзамен. Ты еще не забыла свои университетские годы? И было ли у тебя вот такое: идешь в аудиторию, где тебя ждут экзаменаторы, и вдруг начинаешь дрожать — да ведь я ничего не знаю, меня срежут на первом же вопросе! А еще вчера казалось, что ты знаешь все и тебе сам черт не страшен… Было ли у тебя такое?

— Фью! — Клаша по-мальчишечьи присвистнула. — У кого же этого не бывало? Я даже помню, как они дрожали, мои коленки. Сперва мелко-мелко, а потом все крупнее, и мне казалось, что я вот-вот упаду и тут поднимется переполох, кто-то крикнет: «Воды! Воды!» А я продолжаю лежать бледная, как смерть, глаза закрыты, и окостеневшие руки скрещены на груди. И вдруг голос профессора: «Господи, чего это она? Я ведь уже заранее вывел ей пятерку». Тогда я быстро вскакиваю и говорю: «Мне уже лучше».

— Смеешься? — сказал Павел. — Дурочка. Я с ней серьезно, а она… Сгинь, не желаю тебя видеть.

Он притворно оттолкнул ее от себя, и она тоже притворно обиделась, отошла от него на два-три шага, с минуту помолчала, затем тихонько позвала:

— Павел!

— Чего тебе?

— Павел, взгляни на меня. Хоть одним глазком… Посмотри, какая я. Неужели тебя не трогает моя красота?

— Не трогает, — проворчал он. — Не вижу никакой красоты.

А сам уже смотрел на Клашу, и на него накатывались волны необыкновенной нежности. И уже забыты были все тревоги и сомнения, и уже казалось, будто в этой суетной, полной каждодневных забот жизни нет ничего существеннее, чем его любовь к Клаше. Тревоги, заботы, смятения души приходят и уходят, а его чувство вечно. Оно будет жить в нем столько, сколько будет жить он сам…

— Значит, не трогает? — Клаша умела как-то притворно-обиженно поджимать губы и в эту минуту становилась похожей не капризную девчонку, которая вот-вот заплачет.

— Сгинь! — еще раз сказал Павел.

Клаша подошла к нему, смахнула со стола все его графики, чертежи, заметки и уселась к нему на колени. Она была лишь в одной тонкой ночной сорочке, сквозь которую матово просвечивали ее не большие, по-девичьи упругие груди и между ними — темное родимое пятнышко. Волосы рассыпались по ее плечам, упали на глаза, и Клаша смотрела сквозь них так, словно чего-то ждала: затаившийся мышонок, легонько вздрагивающий от напряженного ожидания.

— Ты — Ева, — сказал Павел, ладонью касаясь ее груди. — Ты первородный грех человечества. И за то, что ты не только грешна сама, но и толкаешь на грехопадение своих близких, кипеть тебе в геенне огненной.

— Это потом, — улыбнулась Клаша. — Это не скоро…

— Но час расплаты все равно придет. Ты не боишься?

— Не боюсь.