Черные листья

Он легко поднял ее и понес в комнату, где горел лишь маленький ночничок-светильник. Мокрые хлопья снега бились в слепые окна, ветер гудел в голых ветвях гнущихся к земле деревьев, и низкие тучи неслись над самыми крышами еще спящих домов…

3

Лесняк, как они и договорились, поджидал Павла на автобусной остановке. Он стоял под открытым небом, продрог до костей и на чем свет стоит клял и погоду, и городские власти, что не удосужились сделать здесь какое-нибудь укрытие, и Павла Селянина, который опаздывал уже на добрые четверть часа. Пританцовывая и размешивая ногами эту мерзость из снега и грязи, Лесняк неистовствовал «Какого гада он там тянет резину? Пригрелся, небось, под теплым боком своей Клашки-маклашки и в ус не дует. А ты тут приплясывай, хорони морду от ветра, как собака, которой хозяин дал пинка под зад. Правильно люди говорят: с бабой свяжешься — хомут на шее обеспечен. Чертовы фурии! Мне бы сейчас сюда кого-нибудь из этих самых, которые за благоустройство отвечают. Поговорил бы я с ним по душам. Если автобусную дорогу прокладываешь, так изволь позаботиться, чтоб рабочий человек под открытым небом не стоял. Понакупали себе «Жигулей», остальное им до лампочки…»

Он с трудом на ветру закурил, несколько раз глубоко затянулся и зло сплюнул. Потом неожиданно оттаял — месяца через три-четыре и у него самого появится машина «Жигули» новой марки. «Лада». За семь с половиной — гулять так гулять. Темно-темно-красного цвета, не машина, а жар-птица. Садись любая клашка-маклашка, любая чертова фурия, прокачу с ветерком. На пикничок? К вашим услугам. На южный берег Крыма, к пальмам и разным там магнолиям, — в два счета. Мчится гроз[4] Лесняк по солнечным дорогам; справа — скалы над ним, слева — синее море, а из классного приемничка — песня: «Вы плачете, Иветта, что песня ваша спета, что сердце не согрето без любви-огня…»

Нет, через три-четыре месяца с «Жигулями», пожалуй, ничего не выйдет. Через три-четыре месяца — это по старым расчетам. А по новым… Как это сказал Саня Пшик? «Интересуетесь, сколько отхватил за данный же период Никита Комов у Симкина? Сто пятьдесят шесть рэ и семнадцать коп.». Вот так. Саня Пшик — экономист высшего класса, он в таких делах маху не дает. Санина бухгалтерия — это гарантийный минимум. И по Малинину — Буренину выходит, что и гроз Лесняк будет теперь отхватывать по сто пятьдесят шесть рэ вместо трехсот. А? Во сколько же она обходится, рабочая солидарность? Почти в полторы сотни в месяц?..

— Ты, Пшик, под руку не толкай! — вслух сказал Виктор. — Ясно? Не все за рэ продается и покупается. Иначе иди торгуй пирожками с ливером. По пять коп. за штуку. А Лесняк — шахтер. Ты все понял, Пшик? Или требуется разъяснить методом наглядных пособий?

Сигарета погасла, Лесняк отшвырнул ее далеко в сторону и тут же закурил другую. А что, собственно, толкнуло его на этот шаг? Почему он вдруг решил идти вместе с Селяниным в неведомое и незнаемое? Чего он там хочет для себя найти? Славу? Почет и уважение? Селянина понять можно: он хоть и рабочий человек, но все ж инженер, ему положено что-то там двигать вперед, для этого его и учили. Да и характер у Пашки такой, что не может он смотреть, как какие-то симкинские олухи не дадут ладу умной машине. Павел-то лад ей даст, тут Лесняк ни в чем не сомневается. И про Павла скажут: «Гвоздик парень! Слава ему и еще сто раз — слава!» А при чем тут Лесняк? Он-то там будет, как дырка от бублика?

Да, трудно Виктору Лесняку ответить на свой вопрос. Трудно ответить даже самому себе. Если по-честному — ничего он у Симкина искать не собирается. Тем более славы. Но опять же, если по-честному, и по-другому он поступить не может. Пускай болтают о нем что угодно, а Лесняк — настоящий шахтер. И душа у него по-настоящему шахтерская. Молотит вот шикулинский комбайн чудо-антрацит на штыб и всякую там мелочь, летят коту под хвост миллионы государственных рэ, и болит шахтерская душа Лесняка, ноет. «Чтоб меня породой завалило, — думает Лесняк. — Не могу глядеть на такие вещи. Не могу, и всё! Свою десятку потеряешь — и то обидно: собственными ведь руками заработал, не украл ведь, потому и жалко. А тут — миллионы! Чьи они, миллионы эти? Чужие? Нет, Саня Пшик, ты меня под руку не толкай, понял? На кроху помогу Павлу Селянину, на самую пускай кроху, а сколько радости будет в моей шахтерской душе, знаешь? Ни хрена ты не знаешь, потому и рэ… И пускай про меня никто хорошего не скажет — сам-то я потом ничего не забуду. Кто там лад дал нашей Усте? Павел Селянин? Правильно, все точно — Павел Селянин. И… гроз Лесняк. Ясно? А ты говоришь — рэ…»

Наконец появился и Павел. Отвернувшись, будто от ветра, буркнул:

— Привет, Виктор.

Лесняк сказал:

— Чего рыло отворачиваешь? Стыдно?

— Стыдно, Виктор. Замерз?

— Нет, от жары таю. Видишь, мокро подо мной. Жир топится.

— Ну, прости. Виноват.

— Паразит, — бросил Лесняк. — Закоченел из-за тебя. Айда, вон автобус.

* * *