Черные листья

Павел взял в руку кусок антрацита и, точно не слыша вопроса Никиты, долго разглядывал причудливую его форму. Ему вдруг показалось, будто от этого куска угля, похожего на огромный черный алмаз, исходит тепло, которое он ощущает своей ладонью. Потом он снова посмотрел на Никиту и подумал: «Если Комов, Семен Васильев, Лесняк и тысяча таких, как они, будут лишь передвигать гидродомкраты и шуровать лопатами, вперед мы не сдвинемся ни на шаг. Потому что и Симкин, и Каширов, и я без Комовых, Васильевых и Лесняков ничего путного сделать не сможем… Это как дважды два…»

Он сказал Никите:

— Как-нибудь в другой раз я отвечу на твой вопрос. Разговор это долгий…

— Ладно, — согласился Никита. — На кумпола почаще поглядывай.

Павел пополз дальше.

У струга, отгребая от него породу и уголь, возились Семен Васильев и звеньевой. Павел спросил у Чувилова:

— Что там?

— На кварциты, небось, напоролись. Не тянет машинка. И вообще не лава, а дерьмо. То присуха, то порода идет, то кумпола вываливаются. Наработаешь тут…

— Так что, лапки кверху подымать будем? — спросил Павел.

— Нет, ура будем орать! — зло усмехнулся Семен Васильев. — Нам, мол, сам черт не брат, мы — герои. И с таким горным мастером, как у нас, мы нигде и никогда не пропадем. Точно, Серега?

— Точно. Не пропадем. Какие на данном этапе последуют распоряжения, товарищ инженер?

Они оба сейчас — и звеньевой Чувилов, и гроз Семен Васильев — были злы и раздражены до крайности. Он сам всегда злился, когда уже с начала смены что-то не ладилось. А у них сейчас злость особая: пришел к ним вчерашний гроз, командует, бодрячком этаким себя выставляет… А толку? Поддеть его надо, нового начальничка, подковырнуть, чтоб не очень его заносило. Гляди, и самим легче станет. Разрядка…

— Может, посоветуете, под каким синус-косинусом лопату в руках держать? — подхватил Семен. — Мы ведь люди темные, не чета некоторым.

Павел угрюмо промолчал. И вдруг почувствовал, как его захлестнула обида. Чувство это было таким острым, что он даже ощутил физическую боль, будто кто-то ударил под сердце. И ему неожиданно захотелось отползти подальше в сторону, лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Или, наоборот, кричать и ругаться в глухую темноту, освобождая себя от тяжести, связанной с необходимостью сдерживать свои чувства.

Однако больше всего он сейчас боялся, как бы в нем самом не зародилась острая неприязнь к тем, кто с непонятной для него враждебностью встречал каждое его слово и каждый его поступок. «Если такая же враждебность укоренится во мне, — думал Павел, — все пойдет насмарку» Для него главное сейчас заключается в том, чтобы до конца разобраться: откуда идет вот такое к нему отношение, где его первопричина?

Кто-то из рабочих говорил: «На готовенькое пришли, к чужой славе хотите примазаться…» Только ли в этом дело? Не ширма ли это для каждого, за которой хотят скрыть совсем другое: «Какого, мол, черта мы должны подчиняться такому же рабочему, как сами! Мало ли что, как его теперь называют — горным мастером, инженером, — вчера-то он был грозом!»

Психология вполне Павлу понятная. И хорошо знакомая. Он до сих пор помнит, как с ним самим случилось почти такое же. Это было несколько лет назад. В одной лаве с Павлом долгое время работал машинистом комбайна некто Сухомлинов — скромный паренек, незаметный, тихий, покладистый. Все знали, что он заочно оканчивает горный институт, и, конечно, предполагали: окончит — и его назначат на какую-нибудь руководящую должность.

И вот такое время наступило. Лишь вчера Сухомлинов полз за своим комбайном по лаве, а на другой день спустился в шахту помощником начальника участка. И сразу же начал давать разгон. На одного гроза накричал за какую-то совершенно незначительную провинность, другого обругал нехорошими словами, третьего за нерасторопность пригрозил выгнать вон. Досталось и Павлу Селянину, который осмелился заметить: «Нельзя ли легче на поворотах?» В общем, совсем другой человек, и узнать в нем вчерашнего Сухомлинова можно было лишь внешне.

Всю упряжку терпели, а вечером, после смены, все собрались в нарядной, попросили прийти туда и нового помощника начальника участка. Сухомлинов уселся за стол и начал сам:

— Может быть, кому-то не нравится мое поведение? — спросил он, усмехнувшись. — Может, кто-то хочет, чтобы я по-прежнему оставался «корешком»? А? Вместе тары-бары, по кружке пива? Ну?

Он поднялся, оперся обеими руками о стол, обвел всех собравшихся строгим начальническим взглядом.

— Так вот что я вам скажу, бывшие мои друзья-однополчане: вчерашнее осталось во вчерашнем, сегодняшнее мы совместными усилиями прояснили, а о завтрашнем советую подумать. Понимаю: для вас это все непривычно, но, к сожалению, помочь ничем не могу.

И ушел.