Черные листья

— Вы это серьезно? — удивился Павел.

— А ты сам подумай, — уклончиво ответил Симкин. — Спустись на землю с заоблачных высот и подумай… Ты ведь витаешь, Селянин. — Снисходительно улыбнулся и добавил: — Между прочим, особенно не переживай. По молодости мы все понемножку страдали такой же болезнью…

А Павел особенно и не переживал. Правда, очень хотелось, чтобы такой опытный инженер, как Симкин, поддержал его, но на нет и суда нет. Павел продолжал свою линию. Почти каждый день после смены просил рабочих задерживаться на несколько минут и проводил с ними «разбор полетов», как говорил Лесняк. Это был тщательный анализ всего, что произошло за шесть рабочих часов. Там, в лаве, Павел фиксировал все… С девяти часов пятнадцати минут до девяти сорока двух струг не работал. Почему? Какова причина простоя? Можно ли было сократить этот простой хотя бы на пять минут, хотя бы на четыре, на три… Сколько за эти минуты можно было бы добыть угля?.. Потом опять простой двадцать пять минут… Полторы тысячи секунд! Ну-ка, давайте посмотрим, что необходимо было сделать… Где струг остановился? На пае Лесняка? Лесняк замешкался? А где в это время был Семен Васильев, сосед Лесняка? Почему не подоспел на помощь?.. И так далее, и тому подобное. Вначале рабочие очистного забоя посмеивались: детский сад, да и только. Игра в трали-вали… Секунды — метры, метры — секунды… Нормальные люди секунды не считают. Мы что, будем удивлять мир?

Однако мало-помалу Павел убедил: секунды — это тонны угля. Секунды в масштабе тысяч лав — это тысячи тонн. Мир можно не удивлять, но думать о своем угле надо. Капиталистический мир трещит от энергетического кризиса — об этом рассказывать не стоит. Сейчас для нас уголь — это золото. Все это понимают? Тогда надо понять и другое: каждый из нас в отдельности и все вместе отвечают за то большое дело, которое нам доверили…

А в заключение словно в шутку говорил, поглядывая на Семена:

— И вообще — разве мы хуже других? Идет, скажем, по городу гроз Семен Васильев, а вслед ему доносится: «Вон Семен Васильев идет! Это ж тот самый, его сразу узнаешь! На городской доске Почета портрет его на самом видном месте…»

— Неплохо, — замечал Семен. — Совсем неплохо, а, Никита?

— С моей стороны возражений нет, — Никита Комов говорил тоже словно бы в шутку, но Павел чувствовал, что за этой шуткой скрывается и нечто более глубокое — им всем действительно надоело ходить в середнячках, у них действительно загоралось желание заявить о себе в полный голос. Законное желание, думал Павел. И его нельзя смешивать с пустым тщеславием. Рабочая гордость — это не тщеславие…

6

Как и прежде, отправляясь на шахту, они встречались с Лесняком на автобусной остановке. Обычно Виктор приходил сюда первым и, ожидая Павла, поеживаясь на холодном ветру и пританцовывая, вслух отводил душу:

— Опять Клашка-маклашка своего благоверного ублажает: «Пашенька, миленький, поспи еще минуточку!..» Зараза!

А вообще-то Лесняк Павлу слегка завидовал: Клашка, чтоб там ни говорили, женщина стоящая. Культура — будь здоров, мордашка тоже на уровне, обхождение с людьми — высший класс. «Ты, Витя, заходи к нам почаще, мы тебе скучать не дадим. Наверное, тоскуешь иногда в одиночестве?» Будто в душу заглядывает. Девчонки к Лесняку липнут, как мухи, а где та, с которой тосковать не будешь? Где она, единственная? Такая вот, как Клашка… Чтоб не только тело, но и сердце согревала.

Павел как-то сказал:

— Ради большой любви к женщине, Виктор, люди на смерть шли. Знаешь об этом?

— За бабу — на смерть? — присвистнул Лесняк. — Дураков нету.

Бравировал, конечно. Фальшивил. Будь у него своя Клашка-маклашка, он тоже пошел бы за нее на смерть. Знал это точно. Чувствовал. Лишь бы она была настоящей и… одной-единственной. Которую он давно искал.

Однажды ему показалось, будто нашел ее. В серых глазах Натальи Одинцовой, чертежницы из батеевского института, вдруг увидел такое, отчего мир сразу стал совсем иным, и все в этом мире изменилось настолько, что ничего не узнать. Лесняк удивленно глядел на небо, по которому бродили хмурые тучи, и туч этих не замечал. Чистое теплое небо. Такое же теплое, как глаза Натальи. Люди поеживались от колючего холодного ветра, а Лесняку казалось, будто ветер совсем мягкий. А людей было жаль. Если им холодно, значит, у них нет того, что есть у него, у Лесняка: тепла души, того внутреннего тепла, которого ничем не заменишь…

Он знал Наталью давно — уже два или три года. Настоящая царица. Идет по улице — мужики ошалело хлопают глазами: вот это да! Магнит! Девчонки и женщины поджимают губы: «Эта самая? Боже мой, ну и вкусы! Кукла ведь!» Первый признак острой зависти. И неприязни, порожденной той же завистью.

А Наталья Одинцова шествует по жизни, как по хорошо проторенной дорожке — ничего и никого вокруг себя замечать не хочет, даже по сторонам не смотрит. Словно уже вкусила от жизни всех горьких и сладких плодов, словно всем пресытилась и ни хорошего, ни плохого больше не ждет. Маска? Может быть. Поди разберись, что творится в душе знающего себе цену человека…