Черные листья

И вдруг он словно бы в отчаянии протягивает к ней руки, охватывает ладонями ее лицо и, склонившись, начинает горячо дышать на снежинки, осевшие на ресницах и бровях. В темноте глаза Одинцовой кажутся не серыми, а тоже темными, в них ничего не отражается, но ему и не надо, чтобы в них что-то отражалось: он хочет видеть не отражение чего-то, а что-то настоящее, без обмана… И Виктор это видит (или он заставил себя поверить, будто видит то, что ему было нужно?)

— Я поцелую тебя, Натка, — сказал он.

Одинцова улыбнулась.

— Хорошо — И добавила чуть слышно: — Только недолго…

Теперь они останавливались через каждые десять — пятнадцать шагов.

«Я поцелую тебя, Натка», — говорил Виктор, обнимая ее за плечи. «Хорошо», — отвечала она. И уже ничего не добавляла. А он с каждым разом целовал ее все дольше, и с каждым разом ему труднее было заставить себя оторваться от нее, да она и сама не хотела отпускать его от себя — ей была приятна его порывистость, в которой угадывалась не только страсть, но и глубокая нежность. Кажется, ее никогда еще все это так не захватывало, никогда она не испытывала таких сильных чувств в самой себе — раньше все было как-то мимолетно, легко. Даже когда ее целовали и она отвечала на эти поцелуи, ей часто становилось смешно, и приходилось сдерживаться, чтобы не выдать себя, не показать, что все это действительно легко и, может быть, завтра забудется.

7

После нескольких последовавших за тем вечером встреч, намного их сблизивших, Наталья пригласила Виктора к себе домой. Сказала совсем просто, будто в этом не было ничего необыкновенного:

— Приходи сразу же после работы. Будем болтать и пить чай. Только чай, слышишь? Ничего с собой не прихватывай.

Все же к Наталье он явился не с пустыми руками. Набил портфель шоколадными конфетами всех имеющихся в кондитерских сортов и марок, прихватил двухкилограммовый, художественно оформленный торт, купил у молодого человека с черными усиками десяток веточек мимозы и пяток тюльпанов, взял такси, но попросил шофера остановиться метрах в двухстах от дома Одинцовой — не хотел, чтобы на него глазели любопытные.

Одинцова жила вдвоем с матерью в собственном кирпичном доме под добротной железной крышей, с резным крыльцом и ставнями, обитыми белой жестью и выкрашенными под слоновую кость. Вход в дом был со двора, и Лесняк успел увидеть какое-то громоздкое сооружение, похожее на теплицу, а также каменный сарай, за которым виднелись вскопанные с осени грядки. Вдоль всего забора росли кусты смородины и крыжовника, подвязанные к шпалерам прошлогодние побеги малины. «Вот это трудяги! — подумал Лесняк. — Сколько ж сил надо, чтоб все это хозяйство содержать в должном виде! Да, настоящие трудяги!»

И от этой мысли на душе у него стало совсем тепло. Сам почти с детских лет привыкший к тяжелому труду и не представляющий себе жизнь без такого труда, Виктор и людей разделял на две категории и словно ставил их по разным сторонам воображаемой баррикады: по одну сторону — тех, кто по-настоящему любил работу, по другую — всех остальных. И дрался с этими остальными так, будто действительно бой шел на баррикадах и от того, кто победит, зависело очень и очень многое.

Вот только сегодня, покупая веточки мимозы и тюльпаны у молодого человека с черными усиками, Лесняк взглянул на него с таким нескрываемым презрением, что тому явно стало не по себе, и он, невольно поеживаясь от этого взгляда, удивленно спросил с заметным акцентом:

— Слушай, зачем так смотришь? Я тебе враг, да? Хочешь, бесплатно даем цветы?.. Неси свой девушка, скажи ей: подарок от Гоги…

Лесняк, отсчитывая продавцу мимоз и тюльпанов деньги, сказал:

— А моя девушка спросит: «Кто такой этот самый Гога?» Что я отвечу? Кто ты есть, а? Рабочий человек?

Продавец явно растерялся. Наверное, в его практике такого еще не встречалось. Кому какое дело, кто такой есть Гога?!

Он сказал:

— Тебе цветы нужны или что? Тебе не все равно, кто их продает?

Лесняк с готовностью согласился:

— Все равно. Гога, Мога — все равно. Всех бы таких под суд, и по три года строгого режима. Чтоб трудиться научить… Да ты не сердись, Гога, я ж от чистого сердца. Хочу, чтоб человеком ты стал. Три года пролетит — и не заметишь. Зато вернешься домой — любая девушка полюбит. Скажет: «Теперь Гога — настоящий джигит. Все понял и честным человеком стал. А был тунеядец». Ты ж сейчас тунеядец, Гога? Правильно я говорю?

— А ты кто — эмведэ? Чего пристал?

— Дурак! — сказал Лесняк. — Я ж говорю: добра тебе желаю. Понял, ком-мер-сант? Когда в тюрьму за спекуляцию попадешь — черкни. Шахта «Веснянка», грозу Виктору Лесняку. Может, по знакомству передачку пришлю. Чтоб штаны не падали: там, по слухам, кормят не до отвала…

Глава третья

1

Скатерть была похожа на первый снег. От нее, как от блестевшего на утреннем солнце снега, слегка резало глаза, и Лесняку даже показалось, будто вдруг пахнуло лесной зимней свежестью.