Черные листья

— Радость тогда радость, — возразила Степанида Михайловна, — когда она долговечна. Не на день и не на два. Сегодня ты пятерку швырнешь, завтра пятерку, а потом штаны не за что купить будет… Раньше люди не так жили…

— Когда — раньше? — спросил Виктор. — И какие люди?

Степанида Михайловна обиженно поджала красивые губы и надолго замолчала. Потом голова ее опять чуть склонилась набок, и снова Виктору показалось, будто во всей позе женщины появилось что-то настороженное. Правда, он тут же отогнал от себя навязчивую мысль и подумал: «Зря я так… Нормальная она женщина… Усадила вот за стол, по-доброму угощает. Чего ж мне еще надо?..»

— Извините меня, Степанида Михайловна. — Виктор мягко улыбнулся. — Я не хотел вас обидеть.

Она тоже улыбнулась, морщинки в уголках губ прорезались намного глубже, чем раньше, и от этого лицо ее стало еще больше печальным. «Да она ведь уже совсем старенькая, — неожиданно подумал Виктор. — Ее жалеть надо».

Но Степанида Михайловна вдруг стремительно, очень уж по-молодому резво встала из-за стола и, ни слова не говоря, быстро проследовала в свою комнату, обдав Виктора терпким запахом дешевых духов. Красивую голову свою она несла подчеркнуто гордо, спина и сильные плечи ее были по-девичьи упруги, и ничего старческого в них даже не намечалось.

— Обиделась? — спросил Виктор у Натальи. — Я ведь и правда не хотел ее обидеть.

— Не обращай внимания, — усмехнулась Наталья. — Она у меня действительно слишком обидчивая. Но хорошая. Таких, наверное, больше нет. Ведь красивая, правда? И молодая еще. А замуж после смерти отца выходить не захотела. Из-за меня. «Не хочу, говорит, делить свою любовь между тобой и каким-нибудь олухом царя небесного».

— И ты приняла эту жертву?

Наталья снова усмехнулась.

— Жертву? — Она с нескрываемым чувством превосходства посмотрела на Виктора и произнесла поучительным тоном: — Принимать жертву так же трудно, как и приносить ее, дружочек. А может быть, и труднее. Ты никогда об этом не думал?

Наталья взяла со стола салфетку и вытерла на самоваре чуть заметное пятнышко. Потом спросила:

— Хочешь еще чаю?

Чаю Виктор больше не хотел. Он вообще больше ничего не хотел: ни думать о Степаниде Михайловне, ни говорить о ней, ни смотреть, как Наталья вытирает на самоваре чуть заметные пятнышки. И комната эта, блиставшая чистотой, и вазочки с вареньем — все ему вдруг опротивело, опостылело, и он почувствовал такую смертельную скуку, что даже сам ей удивился. Разве за этим он сюда пришел? «Завтра завяли твои мимозы — и на помойку их…» Черт с ними, с мимозами, швыряйте их на помойку хоть сейчас, но не смотрите на Виктора Лесняка такими глазами, будто рядом с вами сидит человек, которому, кроме вашего варенья, ничего не нужно!

— Мать очень бережлива, — после недолгого молчания проговорила Наталья. — Настолько бережлива, что со стороны может показаться сквалыгой. «Копеечка к копеечке, глядишь — рублик!» — это ее любимая поговорка. Потому она так и сказала о твоих мимозах. Знаешь, она ведь делает все своими руками. Трудно ей. Я получаю чуть больше ста рублей. Ну-ка, проживи на них вдвоем! Вот она и крутится!

Наталья говорила бессвязно, не то в чем-то оправдывая Степаниду Михайловну, не то в чем-то оправдываясь сама. Кажется, она чувствовала, что все это Виктору не по душе, но продолжала говорить именно об этом, как будто не могла остановиться. Виктор же, рассеянно слушая Наталью, пытался понять, для чего она рассказывает ему о бережливости своей матери, однако понять этого не мог и с каждой минутой скучнел все больше и больше.

— Вот она и крутится, — повторила Наталья.

— Как крутится? — спросил Виктор. — Где крутится?

— Ну, по хозяйству, — почему-то раздражаясь непонятливостью Виктора, ответила Наталья. — Где еще можно крутиться?

Он внимательно посмотрел на нее и вдруг увидел, как Наталья чуть-чуть склонила голову набок, склонила точно так же, как это делала Степанида Михайловна, будто настороженно к чему-то прислушиваясь или чего-то ожидая. И опять помимо его воли перед ним возник образ хищной птицы, и ему даже показалось, будто он слышит, как эта птица взмахивает крыльями.

— Ната, давай выйдем во двор! — попросил он. — Посидим на воздухе. Хоть несколько минут…

Он просто испугался. По-настоящему испугался того, что от Натки Одинцовой — от той Натки Одинцовой, которую он любил и которая была для него самой красивой и самой необыкновенной девушкой на всем белом свете, — ничего не останется. Сейчас он даже боялся смотреть на нее, потому что Натка как бы растворялась в этой душной атмосфере слишком уютной, слишком аккуратной, слишком чистой комнаты, образ ее как бы раздваивался, размывался и то тускнел у Виктора на глазах, то перевоплощался в образ Степаниды Михайловны. «Копеечка к копеечке, глядишь — рублик!»

— Пойдем, Ната! — Он встал с какой-то лихорадочной поспешностью и, взяв Одинцову за руку, потянул за собой. — Прошу тебя.

— Тебе плохо? — спросила Наталья. — Ты вроде побледнел…

2

И сразу все изменилось…