Черные листья

Посредине стола стоял настоящий самовар, начищенный до такого блеска, что от него излучалось сияние. Он тихонько пошумывал, и Виктор не мог избавиться от мысли, что где-то совсем близко, может быть вот за этой стеной, кто-то чуть слышно поет песню. Или мурлычет полусонный кот. Лениво потягивается, то открывает, то закрывает зеленые глаза и знай себе без конца мурлычет. Не жизнь этого кота, а сказка… Надоест ему валяться на мягком диване, он прыгнет Наталье на колени, уютненько там устроится и будет лежать и лежать, млея от блаженства.

На Наталье была кремовая шелковая блузка, заправленная в строгого, английского покроя, серую юбку. Блузка обтягивала невысокую, но упругую грудь и по-спортивному сильные плечи. Однако в этой силе не было ничего грубого, наоборот, Виктор угадывал какое-то особенное изящество и женственность. Он все время заставлял себя не смотреть ни на довольно свободный вырез блузки, ни на тронутую едва заметным золотистым загаром шею Натальи, но взгляд его устремлялся именно туда, и он ничего не мог с собой поделать. Наталья же, незаметно следя своими серыми глазами за каждым движением Виктора и чувствуя его волнение, не то снисходительно, не то одобряюще улыбалась.

Виктора и сейчас пугала ее красота. И не только пугала — она мешала его уверенности и как бы отдаляла Наталью на недоступное расстояние. С каждой минутой это расстояние увеличивалось, и Виктору казалось, будто Наталья уходит все дальше и дальше. А как ее удержать, как снова, хотя бы на мгновение, приблизить ее к себе, — Виктор не знал. Он понимал, что скованность его, растерянность, удрученность в глазах Натальи выглядят смешными, но перебороть себя у него не хватало ни сил, ни решимости. Сама же Наталья навстречу ему не делала ни шагу, и от этого он страдал больше всего. Ему уже не верилось, что тот вечер, когда он провожал Наталью от Кудиновых и почти на каждом шагу целовал ее, был не реальностью, а плодом его воображения.

Если бы в комнате они были одни, Виктор наверняка спросил бы: «Ты помнишь, Натка?» И если бы она в свою очередь спросила: «О чем ты?», значит, ничего она не помнила, и тогда можно было твердо сказать, что ничего  т а к о г о  и не происходило.

Но в комнате, за столом со скатертью, сверкающей снежной белизной, сидела еще и Степанида Михайловна, мать Натальи Одинцовой, как две капли воды похожая на свою дочь. Тот же точеный нос, тот же почти нетронутый временем свежий цвет лица и такие же большие серые глаза. Правда, в глазах Степаниды Михайловны не было того душевного покоя и той умиротворенности, которые приводили в смятение Виктора, когда он глядел на Наталью. Ему не хотелось признаваться в этом даже самому себе, но он никак не мог отрешиться от мысли, что в глазах Степаниды Михайловны ему видится что-то постоянно настороженное, будто мать Натальи боится расстаться с дорогой для нее вещью, которая играет в ее жизни очень важную роль. И красивую голову свою Степанида Михайловна все время держала чуть набок, словно к чему-то чутко прислушивалась, и от этого голова ее была похожа на голову птицы, в любую минуту готовой или вступить в драку, или сняться и улететь.

А губы ее — по-девичьи сочные, свежие, четко очерченные — добродушно улыбались, и в уголках их залегали добрые материнские морщинки, немножко грустные и будто страдальческие. Глядя на морщинки Степаниды Михайловны, можно было подумать, что женщина эта немало в своей жизни хлебнула горя и, хотя внешне вот так хорошо сохранилась, в душе она носит скрытую от людей печаль.

Пододвигая поближе к Виктору то одну, то другую вазочку с вареньем, Степанида Михайловна грудным приятным голосом приговаривала:

— Попробуй клубничного, свое оно у нас… А это из черной смородины — тоже свое, из «Лии плодородной». Малиновое что-то нынче не получилось. Наверное, сахару мало дала. Плесневеет. Зато крыжовенное вышло. Хочешь? Крыжовник мой на всю округу известен, со всех улиц идут, просят: «Михайловна, дай отросточек…» Будто у меня питомник…

Виктор пробовал клубничного, черносмородинового, крыжовенного, его уже слегка подташнивало от сладкого, но он деликатно ни от чего не отказывался, боясь обидеть хозяйку. Ей, кажется, это было приятно, а Наталья посмеивалась:

— Ешь, Витя, ешь, у мамы запасов много, не обеднеет.

— Дома, небось, тебя не балуют? — пропуская слова дочери мимо ушей, спросила Степанида Михайловна. — Теперь ведь хозяйки не утруждают себя. Самого слова «хозяйка» стесняются. Будто в нем, в слове этом, постыдное что-то. Транжирить заработанные своими руками денежки не стесняются, а хозяйничать… Ты вот за мимозы и тюльпаны сколько заплатил? Небось, рубликов пять содрали? А завтра завяли твои мимозы — и на помойку их… Чего ты, Натка, таращишься на меня? Не дело говорю?

Наталья безразлично пожала плечами, а Виктор сказал:

— Деньги ведь, Степанида Михайловна, и зарабатываются для того, чтобы их тратили. Вот вы говорите: завянут завтра мимозы… Так это же завтра, а сегодня они могут кому-то немножко радости принести.