Черные листья

— Вместе с ним начинали… По пятнадцать, наверное, было, не больше, когда спустились под землю — оба коногонами. Даже о врубмашинах и слыхом тогда не слыхали, не то что о стругах да комбайнах. Дед твой, Павел, — первый наш вожатый, первый учитель. Взял нас с Андреем за руки и повел по штрекам, по уклонам, по бремсбергам. Страшно попервах было, душа в пятках прыгала. Запалят где-то лаву, ухнет по шахте, а мы с Андреем пузами на породу попадаем, лежим не дышим. Конец, думаем, завалит нас сейчас — от костей труха останется. А дед твой хохочет: «Ну-ка, горняки, подымайсь! Штаны не мокрые? Запаха постороннего вроде как не чую, значит, настоящими шахтерами будете…» Веселый человек был, хотя жизнь никогда не баловала. Трое их, братьев Селяниных, на одной и той же шахте работали — все крепкие орешки, не один десятник о них зубы поломал. Забастовка там какая, стачка — Селянины первые. Первыми на шахте, говорили люди, и в РСДРП вступили. Да…

Никитич закурил «Беломор» — сигареты не признавал: не русским духом пахнут! — медленно, с великим удовольствием, несколько раз затянулся и разогнал дым ладонью.

— Первыми, — подтвердил Павел. — Потом двоих младших — Архипа и Семена — в Сибирь сослали. А дед на шахте погиб. В лаве завалило его.

— Все правильно, — сказал Никитич. И добавил: — Это хорошо, что ниточки не обрываешь. Другой дальше отца никого и ничего знать не хочет. Иваны непомнящие. А без дедов наших да прадедов мы, может, до сих пор на какого-нибудь паразита спину гнули бы, потому как некто другой, а деды наши да прадеды и революцию делали, и Советскую власть на ноги ставили. Истинно я говорю? Кто по тюрьмам сидел? Кто по ссылкам цепи волочил? Я тебе, Павел, так скажу: тот, кто не забывает добра, — настоящий человек. И душа моя такому человеку открыта настежь… Как у тебя дела на работе? Все в порядке?

— Не совсем, Никитич, — ответил Павел. — Поставили в лаву новый струг, а он не тянет. Что-то недоработано в нем, хотя в принципе машина должна быть отличной.

— Так почему ж не тянет? Тот, кто делал эту машину, что говорит?

Павел пожал плечами:

— А что он может сказать? Растерялись мы все маленько…

Клаша сердито посмотрела на отца:

— Никитич, может, в другой раз об этом? А сейчас о чем-нибудь другом?

— Можно и о другом, — согласился Никитич. — Я ведь только так, к слову пришлось… Не тянет, значит? Антрацит-то у нас крепкий, ничего не скажешь, так это ж учтено должно быть? Ты как думаешь, Павел? Конструктора-то не дурачки, они ж все учитывают?

Клаша опять сказала:

— Никитич!

— Все ясно, дочка. Больше о шахте ни слова. — Никитич положил себе на тарелку два-три кусочка ветчины, густо намазал их горчицей. И спросил, глядя на Павла: — Еще чуток, может? Чтоб все у вас там в порядке было… Помню, вот так же с первыми комбайнами получалось. То одно не ладится, то другое. Рядом врубмашина дает и дает, а мы в своей лаве на комбайн как на зверя смотрим. И машину на чем свет клянем, и тех, кто ее придумал. Зато потом… Все, все, дочка, больше ни слова… Я вот гляжу на вас двоих и думаю: как оно так на свете получается, что хорошее всегда тянется только к хорошему? Какой такой есть закон природы? Могли ж вы, к примеру, пройти мимо друг друга, а вот не прошли. И правильно сделали…

Никитич немного захмелел, но когда Клаша потянулась за графинчиком, чтобы убрать его из-под рук отца, он посмотрел на нее обиженно и осуждающе. Сказал, обращаясь одновременно и к дочери и к Павлу:

— Думаете, небось: плетет старик такое, что хоть не слушай. А что я плету? Радостно мне смотреть на вас — вот и говорю об этом. Не плохое ж говорю, а хорошее! И ты, дочка, на меня, как на врага, не гляди. Отец тебе не враг, а самый близкий друг, это понимать надо… Пойду к Антипычу о былом потолковать…

4

На маленьком столике стоял ночничок — космический корабль улетал к звездным мирам, оставляя за собой мерцающий свет.

Клаша включила ночничок, погасила общий свет и села рядом с Павлом на диван. На миг ей показалось, будто они вместе с Павлом летят бог знает в какую даль, не ведая, что их там ожидает. Но не было ни страха, ни тоски, только на секунду-другую остановилось сердце, и сами по себе закрылись глаза. «Как оно так на свете получается, что хорошее всегда тянется лишь к хорошему? Какой такой есть закон природы?..» Нет, Никитич, такого закона природы, к великому сожалению, не существует. Если б существовал, все было бы по-другому. Было бы, наверное, слишком много счастья, а закону природы это, пожалуй, ни к чему. Ему непременно надо, чтобы кто-то страдал, разочаровывался, терзался, чтобы каждый человек знал: кому-то дано одно, кому-то — совсем другое. И не лезьте с протянутой рукой, выпрашивая милостыньку — больше того, что вам положено, все равно не получите. Ни одной крохи… Вот так-то, Никитич…