Черные листья

Она тоже знала: все это ненадолго, все это Кирилл скоро забудет. Такой уж он есть, ее Кирилл: захлестнет его волна — и весь он огонь, весь нетерпение, все, что ему мешает, — отметет, и сам начинает верить, будто его любовь к ней осталась нетронутой. А потом… Но Ива сейчас тоже не хотела думать о «потом». Пусть короткое, а все же счастье. Да и кто знает: вдруг свершится чудо, вдруг Кирилл переменится, и все у них пойдет так, как этого хочет Ива! Многого ведь она не хочет: пусть Кирилл хотя немножко будет ее любить, пусть он и в ней видит человека. А уж она в долгу не останется…

— Ты еще не совсем меня разлюбила?

Ива засмеялась:

— Этого ты от меня не дождешься…

4

Ему надо было переломить себя — отбросить угнетающее его чувство, заставить себя держаться на людях так, будто или ничего не случилось, или будто он совершенно не придает значения таким мелочам, как статейка в газетах. Он, конечно, понимал: сделать это нелегко, фальшивая бравада тут не поможет — никто в нее не поверит. Значит, бравировать не надо. Надо что-то другое… А что? Наверное, самое главное — убедить себя, что ты ни в чем не виноват и пострадал лишь из-за своих принципов, которыми не хочешь поступаться. Но разве он в этом не убежден? Тарасов кричит: «В нас мало осталось священного огня!.. Почему мы не можем представить себе, что наша жизнь — это полигон, где испытываются и машины, и человеческие характеры?..» И так далее… А почему ему об этом не кричать? Он отвечает за все «вообще», отвечает, так сказать, идейно. С него не станут снимать голову, если какой-то участок не выполняет план. А с Кирилла станут. С Кирилла спросят. И могут сказать: «Не справляетесь, товарищ Каширов. И посему нам необходимо сделать соответствующие выводы…»

Нет, Кирилл в своих принципах убежден. Все правильно. Плохо только одно: рекорд Руденко и вправду выглядит случайным, тут Клашка Долотова права. Если бы бригада продолжала держаться на том же уровне — все было бы по-другому.

«Вот этим я в первую очередь и займусь! — решительно подумал Кирилл. — Все брошу туда, всех поставлю на ноги, но докажу, что никаких случайностей не было! И убью сразу двух зайцев: утру нос этой щелкоперке и заодно отпою идею «наша жизнь — полигон».

В нарядной, как всегда, было шумно, но когда там появился Кирилл и, кивнув головой сразу всем, сел за стол, шум мгновенно прекратился — будто в классе, куда неожиданно вошел учитель. «Совсем необычная тишина, — подумал Кирилл. — Сочувствуют? Или злорадствуют? Вряд ли… Хотя…»

Он не успел додумать свою мысль — стремительно, явно взволнованный, вошел главный инженер Стрельников. И прямо — к Кириллу. Склонился, приглушенным шепотом спросил:

— Читал?

И отвернул полу пиджака, показывая на внутренний карман, где лежали свернутые газеты.

— «Товарищ Каширов пробил отбой»? — Кирилл сказал это громко и взглянул на шахтеров. — Ты спрашиваешь об этом, Федор Семенович? Читал еще вчера. Неплохо написано, а?

— Остро, — осторожно сказал Стрельников. — Хотя и не все правильно…

Кирилл засмеялся:

— Слышал, Федор Семенович, такую восточную поговорку: «Собаки лают, а караван идет»? Лично я люблю народную мудрость.

Он снова посмотрел на собравшихся в нарядной. Посмотрел не мельком, а внимательно вглядываясь в лица людей, в каждое лицо, словно хотел прочитать, что на нем написано. И лишь на мгновение его взгляд остановился на Павле. Павел сидел у окна — один, рядом никого с ним не было. Сидел, потупившись, рассеянно глядя через открытое окно во двор, и Кириллу показалось, что он чувствует себя виноватым. Виноватым и перед ним, Кириллом, и перед всеми. Что-то было жалкое во всей его позе, и Кирилл, про себя усмехнувшись, подумал: «Небось, не только я один разгадал, кто такой «К. Д.» И, наверное, дали Селянину по мозгам — не выноси сор из избы, не пачкай славу людей!»

Совсем неожиданно Виктор Лесняк сказал:

— А здорово это вы, Кирилл Александрович, заметили: «Собаки лают, а караван идет»! Караван — это ведь мы?

— А кто же еще! — Кирилл взглянул на Лесняка и повторил: — А кто же еще?

— А собаки?

Лесняка считали остроумным парнем, и обычно его реплики вызывали у людей добродушный смех. Он умел кого надо поддеть, но делал это как-то незлобиво, и на него редко кто обижался. Сейчас можно было ожидать, что слова Лесняка вызовут оживление — так, по крайней мере, Кириллу казалось, и вначале он был Лесняку в душе благодарен: слишком непривычная тишина, в которой чувствовалось напряжение, угнетала Кирилла, невольно его настораживала и пугала. Надо было угадать: что кроется за этим сосредоточенным и даже угрюмым молчанием людей — неприязнь к сидевшему в стороне Селянину, как одному из виновников всего, что произошло, или нечто другое. Угадать этого Кирилл пока не мог и надеялся только на случай: вот сейчас шахтеры весело, шумно отреагируют на слова Лесняка, настороженность исчезнет, и все станет на свое место…

Никто, однако, не засмеялся, а Лесняк, не унимаясь, снова спросил: