Черные листья

— Никто в этом не сомневался, — едко усмехнулся Кирилл.

— Но сказать я хочу не о статье и собаках, которые лают на караван, — продолжал Павел, будто не слыша реплики Кирилла. — Я хочу сказать о том, что рабочие нашей бригады начинают терять веру в свои силы. А ведь это страшно! Но еще страшнее то, что мы начинаем терять доверие друг к другу. Неудачи с «УСТ-55» будто разбросали нас по разным углам, и вот мы теперь выглядываем из этих углов, смотрим друг на друга и думаем: как же жить дальше? Те, кто был за Устю, говорят о Шикулине и его единомышленниках: «Жмоты! Из-за того, что стали меньше получать, подняли бучу. Из-за них-то Устю от нас и забрали». А Шикулин говорит о нас: «Подхалимы! Хотели выслужиться перед Костровым и Тарасовым!»

— Так оно и есть! — с места крикнул Шикулин. — А ты, Селянин, подхалим вдвойне! Обгадил своей статейкой бригаду, да еще и хвалишься: я, дескать, тоже принимал участие в этой подлости. Чем хвалишься-то?

— Об этом я и говорю, — спокойно сказал Павел.

— О чем? — спросил Кирилл.

— О том, что мы перестали верить друг другу. А знаете, что говорят о нас, о шахтерах, люди? Знаете, конечно. Шахтеры — это вот! — Павел сжал пальцы в кулак и поднял его кверху. — Может, нам стоит обо всем этом подумать!

— Думай! — засмеялся Шикулин. — Только головой…

— А ты не хами, Шикулин! — бросил Лесняк. — Тут тебе не балаган, понял? Разошелся!

Кирилл спросил:

— Вы еще о чем-нибудь хотите сказать, Селянин?

Павел пожал плечами:

— Пожалуй, нет. Все это действительно стало похоже на балаган… И можно только удивляться, что начальник участка ничего этого не видит…

— Я вижу другое! — не выдержал Каширов. — Вижу, некоторые шахтеры забыли о такой вещи, как честь и слава коллектива. — Он с нескрываемым презрением посмотрел на Павла, хотел, кажется, добавить что-то едкое и злое, но сдержал себя и обратился к бригадиру: — В последние дни, Федор Исаевич, бригада работает из рук вон плохо. Думаю, что объяснять это какими-то психологическими факторами просто неумно. И пора с этим кончать. Тот, кто хочет заниматься психологией, пускай занимается ею в другом месте. А мы должны работать. И чем скорее мы выправим положение, тем будет лучше. Есть у вас ко мне какие-нибудь вопросы? Если нет, можете уводить бригаду…

5

Павел не мог — да и не хотел! — привыкнуть к тем удивительным ощущениям, которые он всегда испытывал при спуске в шахту. Стремительное падение клети, едва слышимое журчание воды, влажные, словно взмокшие от пота черные стены ствола, тускло мерцающие лампочки и не то предутренний, не то предвечерний сумрак в самой клети — все это иногда казалось ему не совсем реальным, будто каждый раз повторяющийся один и тот же сон. Он присматривался к своим товарищам — испытывают ли они то же самое? Или это только ему представляется необычным то, чего никто не замечает и к чему все давным-давно привыкли?

Павел не раз замечал: и при спуске в шахту, и при подъеме из нее шахтеры, находясь в клети, обычно молчат. Молчание это не бывает ни угрюмым, ни тревожным — люди просто как бы уходят в себя, словно желая остаться наедине со своими мыслями. Даже Виктор Лесняк, которому трудно было помолчать и минуту, даже он, прислонясь спиной к холодной металлической стенке клети, не произносил ни слова, завороженно, как казалось Павлу, глядя на убегающие вниз или вверх стены ствола.

Вначале Павел думал, что это молчание каким-то образом все же связано с подсознательной, глубоко скрытой даже от себя тревогой. А вдруг оборвется трос, а вдруг откажет машина, вдруг вовремя не сработают автоматические тормоза — долго ли до катастрофы, если ты падаешь почти с семисотметровой высоты? И можешь ли ты совсем об этом не думать?

Попривыкнув к шахте, ко всему приглядевшись, Павел, однако, понял: шахтеры не только не испытывают никакой тревоги, они именно не думают о ней, как не думает человек, едущий в трамвае или в троллейбусе. Видимо, тут было что-то совсем другое. Скорее всего, каждый раз спускаясь под землю и поднимаясь наверх, горняки вновь и вновь чувствовали и радость встречи с шахтой, и грусть прощания с ней. По характеру сдержанные, даже немного замкнутые, они, конечно, не показывали своих чувств, и если бы кто-нибудь о таких чувствах сказал, его, наверное, никто не понял бы: сентименты шахтерской душе всегда были чужды. Однако Павел мало сомневался в том, что даже самый непутевый горняк никогда не остается равнодушным при виде давно знакомых штреков, уклонов, лав, к милому его сердцу грохоту комбайна или струга, к пробивающему густую темь лучу «головки», к неумолчному гулу и внезапно наступающей тишине. Все это было похоже на чувство тайной влюбленности, каждым человеком скрываемой от других, а иногда и от самого себя…

Однажды, летя на самолете со знакомым летчиком, Павел попросил разрешения посидеть в пилотской кабине: хотелось посмотреть на работу экипажа и, главным образом, взглянуть на работу локатора, об устройстве которого он имел весьма смутное представление и который казался ему каким-то чудом, непонятным, как всякое чудо, и сверхъестественным.