Черный треугольник

С задачей мы справились. Правда, останется зачищать много концов, выносить приговоры, искать сбежавших. Но это уже меня не будет касаться. Не моя линия – есть кому с этим работать.

А на мне висит дело сектантов. И я намерен теперь, переведя дыхание, начать тянуть ниточку. То есть допросить старообрядца Пантелеймона Ивановича Агафонова…

Глава 10

– Полтысячи контры. К стеночке бы их всех. Или лучше перевешать. А вы все цацкаетесь! – сплюнул в сердцах Идеолог, наблюдая в окно, как по улице ведут очередную партию пленных.

– Мы ж не буржуи какие-нибудь английские, чтобы массово народ расстреливать, – произнес я, завязывая тесемки на очередной папочке из скопившихся на столе в выделенной мне под рабочий кабинет небольшой комнате, где на полках от старых хозяев остались конторские папки и брошюрки по маслобойному производству. – Все должно быть по закону и по совести.

– По закону! – возмутился Чиркаш. – Эх, размякли мы совсем! Забыли, что такое пролетарская воля, которая сильнее закона! В восемнадцатом всех бы в расход! А Глущин уже половину по домам распустил!

Действительно, руководящий операцией заместитель постпреда ОГПУ Глущин, когда количество арестованных перевалило за все разумные рамки, по окончании необходимых мероприятий и допросов отпустил по домам насильно мобилизованных бандитами и тех, кто просто шел вместе со всеми по дури или со страху, но рук кровью при этом не замарал.

– Это преступная мягкотелость… По закону. Эх, не пытали тебя, малец, в застенках господа белогвардейцы, – с досадой махнул рукой Чиркаш.

Я бы ему много мог сказать. И про застенки. И как вешают. И ты, малец, смотришь, как белогвардейская мразь накидывает петлю на твоих родных – отца и мать, потому что они за большевиков и за революцию. И как потом двенадцатилетний пацан прибивается к полку, ставшему ему родным домом, и уже к четырнадцати становится матерым разведчиком, лазящим в тыл врага, как к себе в прихожую. Но, конечно, говорить я ничего не стал. А просто заметил:

– С бунтовщиками особое совещание разберется. А отпустил их Глущин согласно директиве из Москвы. Представителей сельской бедноты и середняков, участвовавших в контрреволюционной деятельности и не причинивших особого вреда, освобождать, а активным участникам вместо расстрела давать не больше десяти лет.

Чиркаш сделал кислую мину, потом покачал головой:

– Это прям какое-то всепрощение христианское. Неправильно это. Некоторые наши товарищи полагают, что из взрослой личности можно зверя изжить и на его место человека поставить. Главное, только слова правильные найти и ими перевоспитать. Так все это чушь! Раз проснувшегося в душе зверя уже не усыпить! Единственное лекарство тут – пуля!

– Ну, это уж совсем не моего ума дела, – произнес я, меньше всего желая ссориться с влиятельным обкомовским функционером. – Тут пускай мое компетентное руководство разбирается. Кому пару лет тюрьмы, а кому пятерку. Пускай вину свою на социалистических стройках заглаживают. А за зверства и кровь наших товарищей, уверен, расплата одна будет – стеночка.

Когда Чиркаш, выговорившись и вылив на меня ушат своего недовольства деятельностью ОГПУ, все же оставил меня в покое и удалился, я углубился в сортировку и подшивку протоколов допросов. У меня голова шла от них кругом.

Допросить надо было каждого участника и свидетеля. В конторке маслобойной фабрики, отданной под уполномоченных ОГПУ, одного за другим приводили озлобленных или, наоборот, смущенных деревенских мужиков. Некоторые заверяли, что их бес попутал на недостойное дело и никогда больше против родной власти слова дурного не скажут, а пойдут строем в колхоз. У многих же, преимущественно старообрядцев, с раскаяньем были проблемы. Сельские трудяги, не кулаки, а самые что ни на есть эксплуатируемые в прошлом классы, они искренне были уверены, что страдают за правое дело, и по-христиански успокаивали себя: «Это ничего. Если мы терпим за правду, то там, на небесах, нам за это Господь заплатит. А вы, ироды гэпэушные, еще вспомните в геенне огненной, как разорение православному люду чинили!»

Варясь в самой гуще расследования, собирая информацию, я никак не мог отделаться от чувства, которое только крепло с каждым новым допросом, – кто-то сунул фитиль в эту пороховую бочку. Бунт вспыхнул слишком неожиданно и без особых поводов. Не считать же таковыми ставшие уже привычными слухи, которые вбросили в селе Негодово: «Кто в колхоз не запишется, тех на выселки, а хлеб будут весь забирать и по нормам войны выдавать потом». «Командующий» Тиунов же зацепился за это, сорвался с цепи и бросился вперед, не глядя и не думая. Да еще его приспешники умело накалили народные агрессивные настроения. И понеслось!

Один из выживших помощников предводителя поведал, что особой радости Тиунову такое развитие событий не доставило. Не слишком он хотел бунт поднимать именно сейчас. Считал, что время еще не созрело. Но ведь поднял. И наша задача – установить, кто за ним стоит. Но тех, кто мог дать ответ, в живых не осталось…