Чертополох и терн. Возрождение веры

«Интонация Шарля Орлеанского, который, глядя на весну, произносит незабываемое: Je suy cellui au cueur vestu de noir» (мое сердце всегда в черном) – весьма напоминает великую меланхолию Гамлета; как и у шекспировского принца, его отец убит близким родственником. Его сердце, как и у Гамлета, разрывается от жажды мести. Но, проведя двадцать пять лет в английском плену (впрочем, необременительном), по возвращении во Францию принц отдается музыке и поэзии, относясь к власти равнодушно».

Пример, приведенный Панофским, столь характерен и необходим для понимания времени – и для разведения личного пространства, и пространства государственного, что его надо развить. Фигура Шарля Орлеанского позволяет взглянуть на бургундскую политику/бургундский мир – с другой стороны, с французской стороны. Если Ян ван Эйк переживает за убийство Иоанна Бесстрашного на мосту Монтеро и связывает цикл картин с последствиями этого злодеяния против бургундской короны, то Шарль Орлеанский оплакивает своего отца, француза Людовика Орлеанского, убитого еще до того – и по приказу Иоанна Бесстрашного. Легко увидеть, что идеология бургундского двора (ставшая импульсом Яна ван Эйка) отнюдь не бесспорна. Перед нами параллельное пространство, иная перспектива – уже не государственная, но частная; не коллективная перспектива, но индивидуальная. Шарль Орлеанский – который вполне мог встать на путь мести – по воле случая попадает в плен к англичанам в битве при Азенкуре и проводит двадцать пять лет в замке Понтефракт. Условия содержания не гибельные. Принц также утешен сознанием того, что его обширная библиотека спасена Иолантой Арагонской и вывезена в Семюр. Шарль Орлеанский, библиофил и литератор, предается поэзии – и двадцать пять лет занят сочинительством. В то время как он сочиняет стихи, идет Столетняя война, Бургундия расширяет территорию, ван Эйк пишет дипломатически нужные картины, а Евгений IV и Пий II озабочены судьбой папства и чуть в меньшей степени судьбой христианства. За то время, пока Шарль Орлеанский в заточении, меняется политический расклад (убийца его отца, бургундский герцог Иоанн Бесстрашный – убит, Бургундия перешла на сторону Англии; затем заключен Аррасский договор, дофин Карл VII принес извинения, Бургундия перешла на сторону Франции), и вот, когда Шарль Орлеанский наконец вернулся из плена в 1440 г. – он увидел, что миновала целая эпоха. За искомый период Ян ван Эйк, кстати говоря, успел написать все свои великие идеологические картины и умер в 1441 г. Шарль Орлеанский даже и не заметил мастера. Освобождение узника исхлопотал сын того человека, что убил его отца, Филипп Добрый, герцог Бургундии. Филипп Добрый поставил условием отказ от мести; но в Шарле гамлетовское начало было не слишком выражено: принц удалился в Блуа и Тур, выразив благодарность «освободителю». С цинизмом, характерным для бургундского двора, Филипп Добрый сделал принца кавалером ордена Золотого Руна, и с равнодушием к интриге, характерным для Шарля Орлеанского, принц орден принял. Благодаря Шарлю Орлеанскому и устроенному им поэтическому состязанию в Блуа – появилась поэма Франсуа Вийона, приглашенного принять участие. «От жажды умираю над ручьем»: первую строку великой баллады непохожести на других – предложил Шарль Орлеанский, который и сам прочувствовал, как это бывает, когда умираешь от жажды над ручьем. Так, на обочине Столетней войны, государственных страстей и борьбы Бургундии с Францией, – появился самый свободный поэт Европы, Франсуа Вийон, и написал свою балладу при дворе другого свободного от интриг человека.

Баллада Вийона слишком известна, чтоб ее цитировать, но вот отрывок из баллады принца, не уступающей вийоновской.

Над родником от жажды умираю.Я сам слепой, но в путь других веду.Не то иззяб, не то в жару сгораю.На взгляд дурак, а мудрых обойду.

Ленив, а льну к высокому труду.Таков мой в жизни путь неотвратимый,В добре и зле Фортуною хранимый.

День выиграю – десять проиграю.Смеюсь и радуюсь, попав в беду.В скорбях остатки силы собираю.Печалуясь, часов счастливых жду.

Мне все претит – все манит, как в бреду.В день счастья мается мой ум ранимый,В добре и зле Фортуною хранимый[11].