Чертополох и терн. Возрождение веры

Перспективе недостаточно быть прямой или вертикальной; перспектива коллективного видения отличается от индивидуального взгляда. Мы видим, как параллельно коллективной дворцовой перспективе – развивается перспектива другая, не то чтобы интимная и спрятанная; но личная. Рогир ван дер Вейден – представитель иной генерации бургундских мастеров, заметивших, что Ян ван Эйк умудрился устранить личный аспект из своей максимально детализированной живописи. Ван Эйк включил всякое, самое незначительное, проявление человека в жизни государства; настоял на том, чтобы мельчайшую подробность, всякую деталь быта, все личное – принести на государеву службу. Картины ван Эйка тем и потрясают, что они детализированы и одновременно безличны. И теперь ван дер Вейдену предстояло личное начало в картину вернуть. Странному меланхолику, принцу Шарлю Орлеанскому принадлежит стихотворение, которое формулирует принцип «личной перспективы», новый эстетический принцип.

Название (первую строку) «Is she not passing fair?» – буквально можно перевести: «разве не справедливо то, как она идет» или «разве ее независимость не оправдана?» Красоту следует понимать как самостоятельность и индивидуальность, а в самостоятельности – красота.

Is she not passing fair,She whom I love so well?On earth, in sea, or air,

Where may her equal dwell?Oh! tell me, ye who dareTo brave her beauty’s spell,Is she not passing fair,She whom I love so well?Разве она не достойна

Легкой походки своейВ небе, на суше и в море —Есть ли что равное ей?Кто ее прелесть оспорит?К чему беспокоиться ей?

Разве она не достойнаИдти как идется ей?[12]

Байроновское, из цикла «Еврейские мелодии»:

Она идет во всей красе —Светла, как ночь ее страны.Вся глубь небес и звезды все

В ее очах заключены —

можно расценивать как переложение этого стихотворения Шарля Орлеанского, равно и баллада Бернса «Об этой девушке босой я позабыть никак не мог» обязана этому стихотворению.

Панофский полагает, что «в искусстве эти настроения печали, разочарования и страха отражаются не менее отчетливо, чем в поэзии. В изображениях Троицы, как и во многих других контекстах, иератический символ распятого Христа сменился душераздирающим образом Изломанного Тела, то невыразимо кроткого и печального, то мрачного до ужаса». Но дело не только в изменении тональности – с символического утверждения торжественной жертвы к символу страдания. В искусстве Рогира появляется личная жертвенность, всю невозвратную горечь которой осознают и мать, и друзья. Это Его личный поступок, поступок Сына Божьего, но поступок, им самим выбранный.

Мы всегда возвращаемся к тому же самому пункту: считать ли искусство, произведенное на территории Великого герцогства Бургундского в период 1363–1477 гг., специфически «бургундским» искусством, или определять, как советует Панофский, «франко-фламандским», опираясь на тот факт, что герцогство мелькнуло и исчезло.

«После смерти своего тестя в 1384 г. во владении Филиппа Смелого оказалась не только Бургундия, но и то, что примерно соответствует северо-западной трети современной Бельгии с ее тремя “ведущими городами” – Гентом, Ипром и Брюгге, плюс некоторые районы Северной Франции. В то время как царствование его сына Иоанна Бесстрашного, который сменил его в 1404 г. и был убит в 1419 г., было слишком коротким и бурным для дальнейшей экспансии, его внук Филипп Добрый (1419–1467) стал одним из самых богатых и могущественных князей в западном мире. Он приобрел Брабант и Лимбург; Голландию, Зеландию и Эно с Турне и Валансьеном; и, наконец, Люксембург. Сын Филиппа, Карл Смелый (точнее: Карл Опрометчивый), присоединил к себе большую часть Эльзаса и Гельд, включая графство Зютфен, прежде чем был убит в битве в 1477 г. и оставил свое королевство своей дочери Марии, благодаря браку которой с Максимилианом I вся огромная территория стала частью Габсбургской империи» – так Панофский описывает феномен герцогства, прежде чем перейти к локальным школам этой территории.