Чертополох и терн. Возрождение веры

То, что догадка в отношении портрета Антуана Бургундского справедлива, косвенным образом подтверждает картина Рафаэля «Святой Себастьян», выполненная в 1501–1502 гг. – Себастьян изображен в позе, близкой к Антуану Бургундскому, и также держит стрелу. Но сколь же мягок этот образ сравнительно с рогировским, боли не чувствуется: в Италии мучений не писали. Мы не знаем, насколько больно Себастьяну, написанному Боттичелли: стрелы в теле святого лишь знак, абстракция. Себастьян Мантеньи – герой, демонстрирующий стоическую решимость, боли не замечает. Себастьян Антонелло да Мессины исполнен величавого покоя, неуязвим. Но бургундские живописцы заставляют героя и зрителя пережить боль, знают технические подробности пыток. Палач Иоанна Крестителя (с берлинского триптиха ван дер Вейдена «Жизнь Иоанна Крестителя») демонстрирует ремесло обстоятельно: палач подоткнул подол платья и приспустил чулки, чтобы кровь не забрызгала одежду – надо было видеть, как поступает палач, чтобы такое написать. Карель ван Мандер описывает картины, представленные Рогиром в ратуше Брюсселя, на которых изображены четыре образчика правосудия. «Превосходная и замечательная картина, где изображен старый больной отец, лежащий в постели и отсекающий голову преступному сыну». «Следующая картина показывает, как ради торжества правосудия некоему отцу и его сыну выкалывают по одному глазу». Мы знаем этот квадриптих Рогира «Суд Трояна» по гобелену – картины в ратуше (выполнены в 1461 г.) сгорели в XVII в.; но и впечатления от гобелена довольно – сухо и бесстрастно переданы предельные мучения: отец разрезает горло сыну широким ножом, чуть привстав с подушек. Дирку Боутсу принадлежит не столь популярная в изображении казнь святого Ипполита-мученика, разрываемого лошадьми. Первенство по изощренности пыток держит картина того же Боутса «Мучения святого Эразма». Святой изображен лежащим навзничь, в животе у мученика проделана дырка, сквозь которую наружу выведены кишки. Над святым укреплен колодезный ворот – вращая его, мучители извлекают из Эразма кишки, наматывая их на барабан. Спору нет, жизнь средневекового общества изобиловала жестокостями; но так выискивать боль и подавать ее в экзотических видах – для этого надо иметь особый вкус к боли.

Герард Давид для ратуши в Брюгге исполняет диптих «Суд Камбиса» (сейчас в музее Гронинге, Брюгге, в ратуше копия), чтобы увековечить боль расплаты. На левой панели изображено, как проходит арест лживого судьи; с дотошным мастерством выписан испуг грешника – судью уже держат стражники, а царь Камбис загибает пальцы в перстнях, перечисляя грехи судьи. Вокруг равнодушные придворные, все до одного портретны. В правой части диптиха с осужденного заживо сдирают кожу, чтобы обтянуть этой кожей кресло (кресло с новой обивкой представлено в глубине картины). Обстоятельно показано, как проводят надрез – и стягивают кожу с трепещущего мяса, как перчатку. Царь Камбис приблизился, изучает процесс. Эта картина не имеет никакого отношения к морали вообще. Ни ужас, ни осуждение, ни сострадание – эти чувства не интересуют художника нимало, он исследует боль. Событие из ряда вон выходящее: не всякий день сдирают кожу, однако написано буднично, словно художник рисовал натюрморт с устрицами, как его фламандские последователи. Здесь не равнодушие, но своего рода профессиональное бесстрастие, как у хирурга, который не обязан сопереживать пациенту.

В те же годы Герард Давид пишет триптих «Крещение Христа», по технике исполнения произведение ничем не отличается от «Суда Камбиса». Это и поражает: равномерное равнодушие, проявляемое при изображении как святости, так и преступления. Диптих «Правосудие Отона», выполненный Дирком Боутсом, в отличие от «Суда Камбиса» Герарда Давида, показывает зрителям судебную ошибку – голову отсекли невинному, жена казненного задним числом доказала невинность мужа. Изображены, как и у Давида, шокирующие подробности: из артерий на шее хлещет кровь. На картине Герарда Давида мучения заслуженные, а Дирк Боутс написал мучения незаслуженные; однако, если не знать сюжетных сплетений, разобраться, где истина и где ложь, невозможно. Из самой пластики картины морального вывода не следует – показана боль, и только. В бургундских картинах, смакующих детали казней, отсутствует главное: нет контрапункта милосердия. Городские советы Бургундии выбирали для ратуш столь жестокие сюжеты, словно гражданское сознание следует подхлестывать страхом боли. Возможно, рыцарский компонент культуры провоцирует риторику такого рода, но неужели – вопрос невозможно не задать – эстетическое чувство может мириться с запредельными истязаниями? Произведение искусства, как мы знаем из суждений Фомы Аквинского и Данте, содержит, наряду с метафизическим, еще и дидактический урок; но является ли моральным уроком страх боли?