Чертополох и терн. Возрождение веры

Общественный идеал Леонардо основан, как это ни поразительно прозвучит, на скептицизме. Леонардо – великий скептик, предшественник Джордано Бруно, Себастьяна Кастеллио, Франсуа Рабле и Мишеля Монтеня. В искусстве живописи и вообще в пластическом искусстве как таковом отыскать единомышленника Леонардо – или хотя бы рассуждающего в унисон его рассуждениям – невозможно по той простой причине, что для Леонардо отнюдь не живопись была целью занятий. Он выделял живопись из прочих искусств на том основании, что живопись стала предельным выражением свободной воли Ренессанса и – в пределе развития – являла индивидуальное толкование Завета. Иными словами, живопись превратилась в инструмент исследования веры. Каждый из великих живописцев, писавший на тему Нового Завета, есть интерпретатор Писания и тем самым евангелист. Леонардо ни в коем случае не желал принять роль евангелиста буквально (ср., например, Джотто или Анжелико); он не просто устранился от привычных для живописи тем (ни проповедь, ни несение креста, ни бичевание, ни распятие, ни воскресение им не написаны), но выбрал из Писания те сюжеты – встречу Иоанна Крестителя с Иисусом во младенчестве и Тайную вечерю, – которые дают ему возможность интерпретировать божественность Иисуса на свой лад. Понятие «божественного» трактуется как экспериментально заданная величина.

«Тайная вечеря» выполнена (1498 г., трапезная монастыря Санта-Мария делле Грацие, Милан) совершенно в духе Протагора: и свидетельство веры, и свидетельство неверия. Три пустых окна за спиной Иисуса – это канонические пространства для Троицы, которыми не воспользовались: место пустует, Троицы не существует, и на том месте, где могла быть Троица, гуляет ветер. Собственно, сам Иисус должен быть одной из Трех ипостасей, но Иисус на картине совсем небожественен: уронил руки на стол и развел их в обескураженном жесте. Вопрос, исходящий от фрески, звучит печально: и где же теперь вера? Пустые светлые окна за Иисусом говорят об отсутствующей Троице, и при этом другие окна, наглухо закрытые, темные, обрамляют интерьер, в коем проходит трапеза с апостолами. Последний ужин проходит в атмосфере безвыходной – но для Леонардо таких мелодраматических определений не существует. Есть условия задачи и ее решения.

Параллельно фреске в Санта-Мария делле Грацие (эскизы датируются начиная с 1489 г.), Леонардо вычерчивает военные машины – метание камней, подъем тяжестей; и еще более жестокие, уничтожающие живую силу противника. «Тайную вечерю» и чертежи делает один и тот же человек. Совместить моральное с аморальным куда труднее, нежели найти предателя среди апостолов. Скорее всего, облик идеального человека (или Бога в его человеческой ипостаси) живописью передать можно – при условии, что человек есть мера вещей; но ведь самих вещей вне опыта мы не знаем.

Живопись, по Леонардо, есть субстанция, которой можно связать явления. Договаривая до конца: связать явления следует гуманизмом. Можно сопоставить выбор живописи (то есть внимание мыслителя к субстанции, выражающей свободную волю наглядно) с выбором Марксом пролетариата, класса, в котором ученый видел связующее звено исторических и общественных процессов. Сколь неверно и наивно толковать мировоззрение Маркса как утверждение необходимости гегемонии пролетариата в исторических процессах (разумеется, это ни в какой степени не соответствовало исторической цели автора «Капитала», для которого идеалом является бесклассовое общество, в котором ни государства, ни класса пролетариев вовсе нет), столь наивно было бы трактовать живописные работы Леонардо как самодостаточные произведения. Мы не ошибемся, если увидим в живописи Леонардо да Винчи великую философию скептицизма, призывающую толковать Прекрасное и евангельскую истину, понятую как выражение Блага, как связующее звено планетарных процессов. Именно относительность Прекрасного и относительность Блага становятся темой картин. Относительность прекрасного не есть отрицание прекрасного; Леонардо постоянно балансирует на грани удержания эстетического канона и его опровержения. Это толкование заставляет рассматривать феномен красоты евангельской истины как служебную величину, сколь бы кощунственно это ни звучало.

В этом отношении концепция Леонардо совпадает с концепцией Бруно – и не совпадает.