Чертополох и терн. Возрождение веры

Я получил за труд лишь зоб, хворобу,Так пучит кошек мутная вода(В Ломбардии – нередких мест беда!),Да подбородком вклинился в утробу;Грудь – как у гарпий; череп, мне на злобу,Полез к горбу; и дыбом – борода;

А с кисти на лицо течет бурда,Рядя меня в парчу, подобно гробу;Сместились бедра начисто в живот,А зад, в противовес, раздулся в бочку;Ступни с землею сходятся не вдруг;Свисает кожа коробом вперед,

А сзади складкой выточена в строчку,И весь я выгнут, как сирийский лук.Средь этих-то докукРассудок мой пришел к сужденьям странным(Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!):Так! Живопись – с изъяном!

Но ты, Джованни, будь в защите смел:Ведь я – пришлец, и кисть – не мой удел![22]

Для неоплатоника (ср. стихи Полициано, Лоренцо Медичи) этот стих вопиюще неблагостен и попросту груб.

Удивительным образом этот сонет напоминает автопортреты Франсуа Вийона:

Меня ж трепали, как кудель,Зад превратили мне в котлету… – и т. д.

(«Большое завещание»)

То, что скабрезный и гротескный облик Вийона сложился под влиянием общения с непотребными девицами, а своим уродством Микеланджело обязан труду над святыми образами, наводит на сопоставления отнюдь не неоплатонического характера.

Мастер изображал вовсе не благость. Он изображал труд, который уродует тело; труд раздувает мышцы и натягивает жилы, труд превращает человека в тяжелую боевую машину, сколь бы ни прекрасен был его лик. Трудовой человек не способен на нежные забавы героев Боттичелли – достаточно вообразить подле пророков с пропорциями грузчиков и сивилл с руками молотобойца точеных юношей флорентийского двора, и мысль о неоплатонизме уходит сама собой. Неоплатоник и гебраист кардинал да Витербо, возможно, был собеседником мастера, но Микеланджело прочел Библию таким образом, каким ни единый теолог прочесть Писание не мог. Мастер сам продумал роспись в мелочах – а что Виттербо мог помочь советом, не исключено.

Вместо апостолов изображены ветхозаветные пророки, и сакральное число двенадцать сохранено. Странно и то, что вместо греческих мудрецов изображены сивиллы – и это в то время, когда стараниями неоплатоников греческие мудрецы уже фактически включены в пантеон святых, едва ли не возведены в ранг Отцов Церкви. Во всяком случае, Рафаэль пишет «Афинскую школу» одновременно с тем, как Микеланджело расписывает потолок капеллы (кстати будь сказано, по заказу того же Юлия II – и это косвенным образом подтверждает самостоятельность замысла Микеланджело), и Рафаэль пишет Платона, Аристотеля, сонм философов и современных художникам гуманистов. Ничего подобного Микеланджело в голову не приходит. Он не пишет ни греческих философов, ни апостолов, ни мучеников. Пишет ветхозаветную историю еврейского народа.

Изображены сивиллы: Дельфийская (Артемия), Эритрейская (Герофила), Персидская (Самбефа), Египетская (Агриппа), Кумская – ей приписаны Сивиллины книги. Пророки: Даниил, Иоиль, Исайя, Иеремия, Иона, Иезекииль, Захария.

Среди пророков нет Моисея – возможно, потому, что Моисею уже посвящены фрески Сандро Боттичелли, написанные в верхнем ярусе стенной росписи в этой же капелле. Возможно, потому, что роль Моисея слишком велика, чтобы находиться в общем ряду. Возможно, выбраны те, в пророчествах которых находят свидетельства о будущем явлении Христа. Возможно, наконец, что пророки вавилонского пленения (Иеремия или Даниил) кажутся Микеланджело современными.

Что касается сивилл, то традиция их изображений существует, хотя не обильная.