Четвертый коготь дракона

– Господин может жаловаться кому угодно. Я ни в чем не виноват. Меня в Цюрихе все знают, я на хорошем счету…

Что на это ответить? Максимов пришел в замешательство, умолк. Владелец меблированных комнат глядел на него такой невинной овечкой (даже притом, что нисколько не походил на овцу – скорее на упитанного теленка), что трудно было подозревать его в пособничестве убийцам. Но тогда придется признать, что единственная гипотеза, за которую можно было ухватиться, рассыпалась как песочный замок.

– Черт! Черт! – дал Максимов выход негодованию и шандарахнул кулаком по столу, на котором стояла большая глиняная кружка.

Из кружки выплеснулась изрядная порция темного пива, бурым озерцом растеклась по столешнице.

Отворилась дверь, на пороге стоял один из давешних полицейских. Он предложил Максимову проследовать за ним – появились новые сведения, которые, судя по хмурой роже блюстителя порядка, не относились к разряду обнадеживающих.

– Ваша супруга и правда пропала? – сочувственно спросил герр Мейер, когда Максимов выходил из каморки. – Мне очень жаль… Такая хорошая госпожа… Очень жаль…

В полиции Максимову сообщили, что опрос жильцов, чьи окна выходят на набережную Лиммата в непосредственной близости от кафедрального собора, дает возможность с большой долей уверенности предположить, что Анита была похищена. Свидетели попались сплошь немногословные, ссылались на забывчивость и отсутствие наблюдательности, посему выудить из них удалось немногое.

Смуглая, дивно одетая барышня одиноко прогуливалась по улице. К ней подлетела карета с наглухо закрытыми оконцами, из кареты выскочили трое в длинных, доходивших почти до колен рубахах и широченных штанах, которые можно было принять за юбки. Они накинулись на барышню и в мгновение ока запихнули ее в свое транспортное средство. Она даже пикнуть не успела. Длиннорубашечники все делали споро и сноровисто. Дверцы захлопнулись, карета рванула с места в карьер и вскоре затерялась в хитросплетении цюрихских улиц. Все похищение заняло не более минуты. Что касается лиц похитителей, то здесь показания расходились, и составить сколько-нибудь определенные словесные портреты не представлялось возможным. Максимов высказал предположение, что обыватели напуганы произошедшим и не слишком охотно идут на контакт с полицией, опасаясь возмездия со стороны экзотических татей. Ему никто не возразил.

Полицейские прошлись по ближайшим дворам и улицам, это ровным счетом ничего не дало. Порядка ради прошарили баграми дно Лиммата, наткнулись на истлевшие останки двух бродяг, о социальном статусе коих можно было судить по отдельным вещам, сохранившимся при них. Но ничего похожего на утопленную русско-испанскую аристократку двадцати девяти лет от роду не обнаружили. Данное обстоятельство несколько ободрило упавшего духом Максимова. Имелись основания надеяться, что Аниту похитили не для того, чтобы тут же отправить на тот свет.

Побродив бесцельно по городу и ничего путного не надумав, он вернулся в дом герра Мейера. Шевельнулась идейка зайти в каморку, извиниться за чересчур вольное обращение вкупе с элементами рукоприкладства. Но идейку Максимов отбросил. Обойдется герр без извинений – чай, не голубых кровей. Не до расшаркиваний сейчас, надо думать, где искать Аниту и как ее выручать.

Сердце щемило, на душе лежал тяжелый камень. Максимов клял себя за то, что потащился в эту злосчастную поездку. Надо было сразу после Парижа ехать домой – в Петербург или в родную деревеньку, что затерялась в лесах Псковской губернии. И тогда бы ничего не случилось…

Обуреваемый мрачными думами, Максимов вошел в комнату, которую они сняли с Анитой. Когда перед взором предстала обстановка, в которой они провели сегодняшнюю ночь и так сладко, в одной постели, встретили утро, думы стали еще мрачнее. Максимов сел за стол, подпер кулаком подбородок, намеревался уставиться в окно, но показалось, что на столе что-то не так. Скосил глаза вниз.

Лист бумаги. Утром его здесь не было.

Максимов выдернул себя из сомнамбулического состояния, схватил листок. Записка! Одна-единственная фраза, написанная печатными буквами, нарочито корявым почерком, по-французски. Эта фраза заставила Максимова вскочить. Он больно ушибся лодыжкой о стул, со злостью пнул его, стул с грохотом полетел в угол.

Скорбеть и медитировать в одночасье расхотелось. С запиской в руке Максимов выбежал за дверь.

* * *