Четырнадцать дней

Вопрос звучал совершенно невинно, но почему-то отец воспринял его болезненно.

«Она была совсем молоденькая», – ответил он после долгого молчания.

А потом завалил нас информацией. Барб было пятнадцать, когда она родила маму. Барб провела с ней всего пару часов, прежде чем бабушка Синди пришла в дом и забрала ее. Маме было двадцать три, когда она начала искать Барбару. На поиски ушел год, и еще три месяца – на переговоры, где и как они с ней встретятся. Я сидела молча, думая о том, что мама стала искать собственную мать за несколько месяцев до того, как забеременела мной, и нашла примерно тогда, когда я родилась. А вот Санджей попросту разозлился и начал выговаривать папе: мол, ушам своим не верит, и как они могли ничего не сказать нам, почему мы только сейчас все узнали, – и тогда папа начал орать на него в ответ.

«Да какая разница?! – рявкнул он. – Та женщина приехала, пообедала с нами, подержала ребенка на руках, поплакалась вашей маме, как ей жаль, что они столько времени не виделись, пообещала вскоре вернуться, но так и не появилась! Никогда не звонила, не писала писем, а затем переехала, не сказав маме, куда именно, – так о чем тут говорить?»

Папа раскраснелся, его лицо сморщилось, как у испуганного ребенка, и в тот момент я поняла, что он действительно любил маму.

«Из какого дома?» – спросила я.

Папа посмотрел на меня в замешательстве.

«Бабушка Синди пришла и забрала ее из дома. Какого дома?»

И тогда папа рассказал все, что я уже и так знала, помните? Знала еще до того, как он сказал «Дом Флоренс Криттентон»[44] и «Литл-Рок, штат Арканзас», – до того, как набрала запрос в Интернете, увеличила крохотную фотографию на телефоне – и увидела то самое окно с белыми рамами в темном доме. На фото в окне никого не было, но я-то знала.

* * *

Под конец рассказа я не хотела даже смотреть на Амнезию и упорно разглядывала свой коктейль. По коже побежали мурашки. Я не могла не думать о своей маме, которую ненавидела с тех пор, как она от нас ушла. Мое самое яркое воспоминание о ней на самом деле не про нее саму, а про рыдающего отца, который говорит мне, что она вернулась в Румынию. Это был первый и единственный раз в жизни, когда я видела его слезы. (Кроме февраля, когда я приехала его навестить впервые после того, как он там оказался. Отец спутал меня со своей мамой, принялся плакать и умолял забрать его домой, ведь это плохая школа, и он скучает по Збуре, своему ручному скворцу. Но у него теперь деменция, а значит, этот случай не считается.) И я не плачу: такая у нас семейная черта. Последний раз я ревела в десять лет, когда сломала руку, катаясь на роликах по Пойер-стрит. Плакать можно, конечно, если вам нравится, но меня увольте. Дракула тоже не плакал.

– История про привидения! – воскликнул Дэрроу.

– Нет, это история про взаимосвязи, – покачала головой Амнезия. – Нам кажется, что каждый из нас сам по себе, отдельное существо, но глубоко внутри мы все связаны друг с другом.

– Слишком заумно, – отмахнулась Кислятина. – Я не хочу быть связана с большинством людей, только с моими детьми, с Карлоттой и Робби, да и то временами.

– А я думаю, это история про стойкость женщин, – заметила Дама с кольцами, поворачиваясь к Амнезии.

– Я вас умоляю, – вмешался Евровидение, – давайте не будем заниматься глубинным анализом историй друг друга. Мы ведь не на уроке литературы! Итак, кто следующий?

– Раз уж речь зашла про стойкость и смерть, мне есть что рассказать, – заговорила Лала и обвела всех взглядом огромных черных глаз.

Она наклонилась вперед, стискивая и снова разжимая руки: ей явно отчаянно хотелось поделиться своей историей. Она подвинула высокую табуретку, на которой примостилась, словно пугливая птичка, положила руки на колени и заговорила негромким, но напряженным голосом, уставившись себе под ноги, словно обращалась к себе, а не к нам.

* * *

– Это произошло несколько лет назад, когда я переехала в Нью-Йорк. В ту пятничную ночь, в три часа, я все еще работала (хотя уже собиралась заканчивать), когда зазвонил телефон. Судя по номеру, звонил мой свекор, которому восемьдесят лет, а свекрови восемьдесят четыре, и оба не в самом добром здравии, потому, отвечая на звонок, я мысленно приготовилась мчаться им на помощь. Как оказалось, звонил сам свекор, Макс: с ним только что связалась сестра моей мачехи, поскольку не смогла дозвониться до меня (должно быть, они в суматохе набирали мой старый номер), и сообщила, что мой отец попал в травматологический центр «Добрый самаритянин», а больше Макс ничего не знает.

Я растолкала крепко спавшего мужа, оделась, думая, что надо бы взять с собой теплый свитер, ведь в залах ожидания больниц всегда холодно, и кто его знает, сколько я там пробуду. Я пообещала позвонить, как только выясню хоть что-то, обязалась не превышать скорость, отбилась от пса, упорно пытавшегося меня сопровождать (неизвестно, сколько ему пришлось бы просидеть в машине одному), и уехала.