Четырнадцать дней

Она рассказала, что легла спать в полночь, а отец – чуть позже. Она проснулась примерно без четверти три от очень сильного храпа. Подтолкнула отца, пытаясь перевернуть на бок, и услышала «жуткие звуки». Включив свет, она увидела его лицо и сразу поняла, что дело плохо. Тогда она разбудила сестру и ее мужа, которые приехали в гости из Калифорнии. Они делали отцу искусственное дыхание, пока мачеха звонила в 911. Неподалеку от их дома есть большая больница, и «скорая» примчалась через две минуты. Медики пытались реанимировать отца, и им удалось «частично запустить сердце», но вернуть его к жизни они так и не смогли.

Какой-то незнакомец, стоявший у изголовья каталки, подошел пожать руку мачехе и объяснил, что при поступлении в реанимацию отец был «теплым» и все в порядке. Священник совершил последнее помазание: согласно распространенному представлению, если тело еще теплое, то душа находится достаточно близко, чтобы получить пользу от обряда.

Тело так и оставалось теплым: все его потрогали – голое плечо, руку, огромный округлый холм живота (у отца всегда был лишний вес, который собирался именно там). Я тоже на минутку положила на него ладонь. Потом подняла глаза и вдруг увидела дядю Альберта, живущего в Альбукерке, – моего крестного, последнего из оставшихся в живых братьев отца. Я не сразу его заметила. Он выглядит в точности как отец: все братья очень походили друг на друга. Меня ничуть не удивило, что я одновременно вижу отца лежащим на каталке и стоящим возле нее. Происходящее казалось сном, и поначалу присутствие Альберта представлялось совершенно естественным. У нас огромная семья, я с детства помню: когда кто-то умирал, собиралась родня от Альбукерке до Калифорнии, и все ненадолго останавливались у нас по пути туда и обратно, ведь Флагстафф как раз посередине. А потом до меня дошло, что отец умер меньше часа назад, а из Альбукерке лететь минимум час.

«Что ты здесь делаешь?» – выпалила я, с запозданием сообразив, что мои слова могут прозвучать не столько удивленно, сколько грубо.

Дядя выглядел степенно – не скажешь, что расстроен. Ему уже было за семьдесят, из всех братьев он теперь остался один, повидав немало смертей.

«Я был здесь», – ответил он, пожимая плечами.

Совпадение или нет, он приехал в гости на Новый год. Они с отцом просидели весь вечер, болтали и смеялись, а в половине первого ночи пошли спать.

Сестры мачехи (их собралось уже трое) приходили и уходили, приносили бумажные платочки и стаканы с водой. Время от времени заглядывала участливая молодая женщина, сотрудница больницы, приносила бумаги на подпись, задавала вопросы.

«В какой морг отправить? Погребение или кремация? – А потом, извиняясь, что по закону обязана спросить: – Согласны ли на донорство органов?»

«Да», – твердо ответила я, положив руки на живот отца.

У меня сомнений не было, но мачеха явно колебалась. Она очень мягкая и добрая (и только такая женщина могла бы ужиться с отцом), однако именно поэтому ее можно довольно легко к чему-то принудить. Я бы так и сделала, если бы понадобилось, но она согласилась.

«А годятся ли они для пересадки? – спросила я, взглянув на отца. – Ему шестьдесят семь лет».

«Не знаю, – неуверенно нахмурилась женщина. – Сейчас уточню».

Оказалось, можно использовать глаза и роговицу.

Сестры мачехи то и дело трогали тело отца то тут, то там, восклицая: «Он все еще теплый здесь!» Отец постоянно говорил мачехе (часто намеренно в пределах слышимости их ушей): «Сестры у тебя хорошие, но…»

Я сделала шаг в сторону. Меня спросили, не хочу ли немного побыть с ним наедине, и я отказалась. Незачем. Незачем снова прикасаться к телу. У меня нет ощущения, что передо мной лежит мой отец. Я точно знала, где он сейчас находится: со мной, со своими женами, с братом, с матерью. Somos. Мы есть.

Печали я не чувствовала вовсе, хотя время от времени начинала рыдать, давая выход эмоциям. Вскоре стало ясно, что делать тут больше нечего – однако и уйти было невозможно. Альберт тихонько сказал, что вернется домой поспать. Появились новые родственники мачехи: у нее тоже огромная семья, очень дружная и всегда готовая поддержать.

Я внимательно смотрела на отца. Я все еще видела черты, унаследованные мной и моими детьми. Но что в нем особенного? Что мне следует запомнить сейчас, ведь я его больше никогда не увижу… Мне достались его руки, а также ноги, а сестре – его глаза. Широкие плечи я видела в собственном сыне с момента его рождения, а у младшей дочки – его икры.

Молодая сотрудница больницы наконец вернулась и мягко, но решительно заявила, что пора забрать тело, чтобы «все закончить». Я коснулась его ноги, сказала: «Прощай, папа!» – и вышла за дверь, не оглядываясь.