Четырнадцать дней

Я вела машину аккуратно, хотя меня и потряхивало от нервного возбуждения, неизбежного, когда вас вытаскивают среди ночи навстречу неизвестным проблемам. Разумеется, я молилась, бессвязно, как бывает в таких случаях. А потом вдруг все стихло.

Молитвы стихли, нервная дрожь стихла, беспокойство улетучилось. Часы на приборной доске показывали 3:26, хотя они всегда на две минуты отстают. Я не видела свидетельства о смерти, но оно мне и не требовалось.

Все просто… затихло.

Я по-прежнему сидела за рулем, мимо меня то и дело проезжали другие машины, мелькали фонари, я следовала указаниям дорожных знаков, но мое дыхание и сердцебиение вернулись в норму, в состояние тихого одиночества, из которого меня выдернули. Я попыталась произнести молитву, однако слова не складывались. Не потому, что я их не помнила, а потому, что надобности не было: о чем бы я ни просила, на мои молитвы уже ответили. Полная умиротворенность.

Порой я чувствую маму рядом. Иногда она приходит на мой зов, а иногда – по собственной воле. Она не всегда откликается, но в какой-то момент обязательно появляется снова. В окутавшей меня тишине я обратилась к ней и почувствовала ее присутствие, однако ответила мне вовсе не она.

Про бабушку Инес я вспоминала раз в десять лет в лучшем случае. Ко времени моего рождения она уже была очень старенькая и умерла, когда мне исполнилось одиннадцать – как раз в мой день рождения, поэтому я и запомнила. Мы с ней виделись раз в год, чисто для приличия: маленькая старушка пахла чем-то странным и не говорила по-английски. Мы выучили несколько фраз на испанском и повторяли для нее, словно молитвы на латыни в церкви: смысл понимаешь, но общаться не можешь.

А тут она внезапно всплыла у меня в голове. С седыми волосами и при этом довольно молодым лицом, и я заметила, что зубы у нее настоящие, а не протезы.

«Somos duras, – сказала она мне и повторила: – Somos».

Слово «dura» означает «твердый» и может употребляться по-разному: как в смысле чего-то тяжелого или неприятного (жизнь тяжелая), так и в смысле упорства и несгибаемости, внутренней силы. «Somos» переводится с испанского как «мы есть».

«Ладно», – ответила я.

Я подъехала к больнице и оставила машину на парковке для посетителей. Торопиться было уже некуда, и я не хотела занимать место возле приемного покоя скорой помощи, которое может кому-то понадобиться. Той ночью погода стояла очень приятная, теплая. Я прошла мимо женщины, курившей, сидя на скамье возле отделения амбулаторной хирургии, улыбнулась ей и кивнула. Поднялась по длинному въезду к травматологическому центру на втором этаже. Снаружи стояли две сестры моей мачехи, склонившись над телефонами, словно секретные агенты. Я тронула одну из них за плечо – она обернулась, посмотрела на меня с искаженным от горя лицом и стиснула в объятиях, похлопывая меня по спине.

«Ну будет, будет, – сказала я через некоторое время, – я в порядке».

«А я нет!» – ответила она и прижалась ко мне, рыдая, когда мы заходили внутрь.

«Somos duras», – повторила мне бабушка.

Сначала я увидела его ноги – очень похожие на мои: короткие и широкие, необычайно маленькие по сравнению с телом. В отличие от него, у меня на пальцах не растут черные волосинки и нет хронического заболевания ногтей, делающего их желтыми и толстыми. А вот пятка точно такая же круглая, высокий подъем стопы, широкие короткие пальцы, слегка приподнятые вверх в состоянии покоя, – уродливые, но постоянно пританцовывающие ножки.

Вокруг отца, лежавшего на каталке и наполовину накрытого простыней, столпилось несколько человек, включая мачеху, державшую его за руку. Мне не было дела до остальных, я хотела увидеть его лицо. Казалось, он просто спит, как обычно: он имел привычку засыпать под телевизор. После смерти мамы, до его новой женитьбы, я жила с ним, и в полночь всегда вставала, будила его и отправляла в постель. Мне кажется, он боялся ложиться спать в пустую кровать.

Его уши имели слегка багровый цвет. Мой сын унаследовал его уши: округлая раковина с мясистой мочкой. У отца на каждой мочке была глубокая складка; я где-то читала, что это показатель предрасположенности к болезням сердца.

Я думала, что при виде отца меня охватит печаль, но, к моему удивлению, ощутила необычайное чувство… завершенности. По большей части он был счастливым человеком, хотя тихим его не назовешь: он топорщился острыми углами, рассекавшими его характер, словно трещины – ледник. Вечно беспокойный, вечно непоседливый. Он умел злобно и искусно ненавидеть и не умел прощать обиды. А теперь все закончилось. Не исчезло совсем, но именно закончилось: он обрел покой, которого ему всегда не хватало, обрел завершенность.

«Somos», – снова тихонько повторила бабушка, и я поняла, что она имеет в виду.

Мы с мачехой обнялись.

«Что произошло?» – спросила я.