Четырнадцать дней

Сделав кучу анализов, мы выяснили, что Элайджа подхватил редкую бактерию, пожирающую плоть, или, выражаясь медицинскими терминами, штамм стрептококка, вызывающий некротизирующий фасциит. Эта инфекция словно сошла со страниц книг Стивена Кинга: ненасытные полчища микробов уничтожали мышцы руки, наполняя подкожные ткани экзотоксинами.

Черным маркером я провела линию на руке Элайджи и пояснила: если краснота распространится за нее, то плохи его дела. Через час стрептококки продвинулись прямо за черную границу, успешно приближаясь к ладони Элайджи: половину руки они уже сожрали. Мы словно вернулись в далекие дни гражданской войны, когда люди выходили на пикник, рассаживались на одеялах, издалека наблюдая за ходом сражения. Вот только сражение происходило внутри тела.

К тому времени Элайджу рвало, скручивало в судорогах, заливало потом от перемежающейся лихорадки. Я предупредила Флоренс, чтобы они приготовились: возможно, придется отрезать руку – за неимением другого способа спасти ему жизнь.

В беспамятстве, слушая отдаленный скрежет средневековой пилы по кости, Элайджа невольно задавался вопросами: «Неужели вот так все и закончится? Прожил ли я хотя бы наполовину достойную жизнь? И если выживу, буду ли жить как-то по-другому?»

Несколько раз я разрезала руку, промывала раны и убирала омертвевшие ткани. Наружу выходила невероятная гадость: сгустки черной слизи, вонючая жидкость, лужицы гноя. Мы накачивали его через капельницу разнообразными антибиотиками, но ничего не помогало.

«Гиблое дело», – подумала я.

Элайджа то приходил в себя, то снова терял сознание и много думал о незваных гостях, пожирающих его тело. Мысль о том, что миллионы и миллионы супербактерий находятся везде, на всех поверхностях, отделенные лишь тонким слоем кожи, и ждут, когда малейшая царапина или ссадина позволят им проникнуть внутрь и сделать едой нашу плоть, завораживала и вызывала отвращение одновременно.

Я сообщила Элайдже, что у нас в запасе остался еще «один выстрел» – специально разработанный антибиотик, астрономически дорогой.

«Взяли взаймы у Господа Бога», – пошутила я.

Антибиотик подействовал. Через день краснота начала спадать. Через несколько недель рука Элайджи более или менее вернулась к норме, однако у него на всю жизнь остался шрам – неизгладимая печать, поставленная кинжально-острыми зубами древней, неверно понятой рыбины.

Он вспоминает то приключение на реке как приятную прогулку. Он говорил мне, что остаток жизни взял взаймы у Бога – ну или, по крайней мере, у небесного отдела антибиотиков.

Элайджа Вик вскоре вернулся к игре на гитаре с удвоенным рвением и стал одним из легендарных гитаристов города. И в Миссисипи он больше ни ногой.

* * *

– Ого, какая страшная история! – воскликнул Вурли. – Потеряй он руку, мы бы потеряли отличную музыку. Могу себе представить, как бы он говорил со сцены: «Простите, ребята, динозавр откусил мне руку!»

– Однажды мой отец сломал запястье, но продолжал играть, несмотря на жуткую боль, – вставила Дочка Меренгеро. – Он говорил: «Toco o muero» – «Буду играть или умру».

– Как мудро! – заметила Кислятина. – «Буду играть или умру». Эти парни не стали ныть про Бога и судьбу всю оставшуюся жизнь!

Она бросила многозначительный взгляд на Флориду.

Я допила смесь колы и «Чинара» со льдом и налила себе добавку из термоса. Черт побери, как мы ухитрились застрять на теме одноруких мужчин? Бог словно насмехается в поисках способа меня наказать.

– Нытики ноют про нытье, потому что не любят конкуренцию, – усмехнулась Флорида.

– Кстати, к вопросу о конкуренции. – Кислятина повернулась и уставилась на нее. – Когда твой придурок-сынишка прекратит высасывать из тебя деньги и ты вернешь мне должок в пятьдесят семь долларов и семнадцать центов?

– Друзья, друзья! – захлопал в ладоши Евровидение. – Давайте продолжим! Кто следующий?

– Теперь нам нужна история про примирение, – предложила Дама с кольцами. – Что-нибудь этакое, чтобы всех успокоить и перенести в другой мир.

– Спасибо, я совершенно спокойна, – заявила Кислятина. – Тут кое-кому другому неймется.

– У кого есть история, которая перенесет нас подальше отсюда? – громко спросил Евровидение.

– Могу рассказать про воображение, – отозвалась Танго. – Мне деньги платят, чтобы люди на время позабыли свою жизнь.

Мы все повернулись к ней.

– У меня с детства богатое воображение. Я смотрю на людей и вижу их внешнюю – и внутреннюю – жизнь. Придумываю их мысли, их чувства – и, главное, их желания. Потом упаковываю все так, чтобы другие люди захотели в такую жизнь войти. Как говаривал мой покойный муж, на оплату счетов хватает.

– Если не секрет, что же у вас за необычная профессия? – поинтересовался Евровидение.

– Я пишу любовные романы.

– Ничего себе! Как интересно! Никогда еще не встречал авторов любовных романов.

– Писателям приходится выдумывать гораздо больше, чем может показаться, – сказала Танго. – Мы должны проявлять мысли человека. Для меня все началось с Дамы в белом.

– Мы бы с удовольствием послушали про Даму в белом, – согласился Евровидение.

* * *