ЧЯП

Лобанов повертел в воздухе указательным пальцем. Грошев постукивал по красному явовскому боку.

– Хочешь, я узнаю кто? – спросил Лобанов негромко. – Я могу попробовать, только бесполезно.

Грошев задумчиво пошевелил бровями.

– Похоже, что девчонку джипер зацепил, – сказал Лобанов.

– Джипер…

Грошев произнес это безо всякого выражения, не вопросительно, не утвердительно, даже не равнодушно, просто так.

«Имперский марш», узнал Синцов. Кажется.

– Да. Вроде бы видели «буханку» там, – поморщился Лобанов сочувственно. – Да у нас сейчас тут полгорода «буханок», и все битые-перебитые…

– Да… – таким же тоном повторил Грошев. – «Буханка». «Буханок» тут в последнее время много…

Синцов побледнел. «Буханка». Там, на разъезде, тоже «буханка»… Что тут происходит?

– Эта дурочка опять лепила наклейки, – сказал Лобанов. – Я ее ведь тогда предупреждал – ладно нам клеишь, местным, мы свои люди, понимаем, а вот нарвешься на какого психа? Но она ведь не слушала…

Синцов вдруг с удивлением понял, что Лобанов говорит это с сочувствием. С искренним сожалением.

– Там же темень, фонари через один, уже темнело. Я ей говорил, что наткнется на психа, так не слушала. Он там у «Строительного Тупичка» стоял, наверное, а она ему влепила на лобовуху, мне менты говорили. Он ее задел, она в канаву и улетела. Велосипеду ни царапины, а она… Она в больнице.

– И что? – спросил Грошев.

– То есть?

Лоб немного оторопел и поглядел на Синцова. Но тот сам ничего не понимал. То есть совсем.

– И что? – повторил Грошев.

Он присел перед «Явой», водил пальцем по хромированному баку, трогал лапку переключения передач, надавливал на нее, прислушиваясь к клацанью механизма переключения.

– Эта дурочка… ваша Царяпкина. Ее машиной сшибло, – повторил Лоб и поглядел на Синцова.

Синцов пожал плечами.

– Пружина слабая, – ответил Грошев. – Лучше сразу поменять, а то может поломаться.

– Царяпкина в больнице, – неуверенно повторил Лобанов.

– Меняй пружину, – посоветовал Грошев. – Не затягивай, коробка может посыпаться, намучаешься потом перебирать.

Он выпрямился.

– Спасибо за деньги, Лоб, – Грошев похлопал по карману. – Спасибо, выручил. Мне они очень сильно нужны, человек скоро на поезде проезжать будет, надо успеть.

– Да не за что… – растерянно произнес Лобанов. – Ты же знаешь…

– Бери «AWO», – сказал Грошев. – А автограф я тебе сделаю обязательно, месяца через три подходящий будет. Готовь место в сейфе.

– Да без вопросов…

Грошев кивнул и направился к Бореньке, Синцов тоже, но Лобанов поймал его за рубашку.

– Чего это он? – Лобанов кивнул вслед Грошеву.

– Не знаю.

– Полный псих, – прошептал Лобанов. – Полнейший. Но его можно понять…

Лобанов замолчал, чихнул, вытерся, потом продолжил:

– Слышь, Костян, а ты реально разновидчик?

– Немного, – ответил Синцов. – Разновидчик тоже….

– Нормально. Слушай, Костян, у Анжелики сеструха замуж пошла, ей мешок гривенных подарили и пуд соли. Десятки высыпали в соль и перемешали, ну, я перебирал их почти неделю, чуть кожа с пальцев не слезла. Короче, я нашел восемь десятикопеечных монет две тысячи первого года Санкт-Петербургского двора и хочу спросить…

– Котик, иди клубнику рассаживать!

Лобанов поморщился.

– Ладно, потом. Там еще несколько монет…

Зафыркал мотор мотоцикла, и тут же Грошев нетерпеливо засигналил.

– Потом, – Лоб похлопал Синцова по плечу. – Потом поговорим.

Лобанов отправился рассаживать клубнику, а Синцов к Грошеву отправился.

Грошев сидел за рулем и почему-то настойчиво ел конфеты, орехи в шоколаде. Фантики Грошев аккуратно собирал в кулак, орехами громко хрустел, Синцов сел на пассажирское сиденье.

– У нас мало времени, – кивнул Грошев. – Покатили, что ли…

– Покатили.

Грошев сорвал Бореньку, но почти сразу погасил скорость юзом, и дальше они ехали медленно и сосредоточенно, так что Синцов успевал разглядывать камни на дороге, куски проволоки и пивные пробки. Синцов думал про Царяпкину. Про то, что как-то глупо. Действительно глупо и на ровном месте. Ему не очень нравилась Царяпкина, раздражала даже, но чтобы вот так – кто-то взял и сбил… Сбил, уехал, а Царяпкина осталась в канаве лежать, с поломанными костями и разбитой головой, почему-то Синцов очень хорошо это представлял. И ее дурацкий велосипед.

Синцов очень не любил такие штуки. Ненавидел просто. Человек жил, ходил в детский сад, ходил в школу, о чем-то думал, любил животных или братьев Дятловых, любил маму, стихи сочинял и хотел, чтобы мир стал лучше. Да, глупо хотел, мир не может стать лучше от изучения наследия братьев Дятловых…

А может, и станет, кто его знает, мир ведь не пробовал. Так или иначе, человек жил. А его в канаву ни за что, и дальше поехали по своим делам.

Противно. Просто физически противно, Синцов чувствовал необычный дискомфорт, может быть, боль. Или раздражение. В привычный мир ввалилось нечто чужеродное, в крынку с молоком упала капля кипящего меркурия, отрава, бешеная ртуть еще не успела остановиться и продолжала катиться, убивая все вокруг себя. Свободный радикал, вспомнил Синцов.