Что скрывает снег

Чувашевский заглянул в книгу. Картинка не соответствовала тому, что он видел перед глазами. Да и в целом учитель полагал, что скелет слишком прост и неинтересен. Но если сказать о том фельдшеру, тот вновь станет спорить, переубеждать, и тогда они нынче точно не двинутся дальше. Лучше уж сразу начать с конца.

– Может, взглянем на органы? – предложил он.

– Можно, – согласился наставник.

– Воскресение, а вы тут все грешное дело творите. Ладно я на службе – мой черед, но вы то что? – спросил, заходя, но не пытаясь здороваться за руку, могучий околоточный Епифанов.

– Недосуг нам. Видишь, сколько работы?

– Да неужто? Лишь один горемыка. А в храме то были нынче, господин учитель?

– Нет, – коротко отвечал Чувашевский.

– Видно, зря. Я-то сам не особо ходок, но вот тотчас женка моя в управу заходила, со службы шла. Все нового попа хвалила. Говорит, мол, он – точно, как труба.

– Такая же полая? – спросил Чувашевский.

Епифанов задумался.

– Это как?

– Не берите в голову.

– А вы, гляжу, вовсе сменяли учение на медицину, – продолжил уставший от одинокого несения службы околоточный.

– Нет-нет. Это я так. Любопытствую.

– Приуменьшаете, учитель! Как вы мне давеча-то помогли с тем, съеденным на тракте? – живо откликнулся фельдшер.

– Это что ли тот, кого тигра в конец задрала?

– Ну да. Я уж было и сам не знал, как к нему подойти. А учитель разом нашелся: давайте, говорит, с другой стороны глядеть. Ну, мы его перевернули и …

Неробкий Епифанов брезгливо сморщился.

– А на что он вам дался? Там же все без того видно.

– А как же наука? – возмутился Чувашевский.

Он и сам не знал, отчего помогал фельдшеру. Возможно, в мертвецкую заманивала столь редкая дружеская компания, а может, и вечная кипящая суета управы.

Тут все было просто, без философии. Не нужно убеждать и уговаривать, пытаться достучаться до глухих сердец, чуждых новому знанию.

Едва заслышав звонок, реалисты вскакивали из-за парт и с гоготом устремлялись быстрым роем за дверь, оставляя учителя прерванным на полуслове. Здесь же, в мертвецкой, посетители всегда вели себя благопристойно.

Кроме того – ну не может же Ефим Степаныч так нахваливать его ровно на пустом месте? И Чувашевский тешил себя надеждой, что и впрямь хоть немного, но полезен.

– А прежде помните, что говорили? Неинтересно! То-то же, – заметил фельдшер. – Глядишь, так скоро и на жалованье пора настанет переводится.

– Так образованья ж нет, – ужаснулся Чувашевский.

– Решим, – подмигнул фельдшер.

– Пойду, до ворот пройдусь, – сообщил Епифанов, выходя за порог.

– Ну что, по рюмочке, Ефим Степаныч? – предложил Чувашевский, вытирая руки о тряпку.

– А давайте! Воскресение ведь.

***

Доктор ошибался. Никто не стал кидаться камнями, когда каторжная нянька вместе с девочкой вышли за порог лечебницы и направились в сторону заброшенного с зимы дома Вагнеров.

Наоборот, встретив Павлину, люди, прежде ходившие в гости к доктору, весело ее приветствовали:

– Здоровья, сестра!

– Будь и ты здоров… братец, – последнее слово нянька бурчала себе под нос, но Варя слышала и тихо прыскала.

Дом стоял холодный и мертвый, но его не разграбили. По словам Павлины, не смогли бы, даже кабы сильно хотели – богатств папенька вовсе не нажил.

Заглянув в отсыревший, потянувшийся поверху паутиной, сундук, Варя заявила, что больше не хочет там спать. И вообще, лучше бы им уйти обратно.

В тот самый первый день они так и поступили, но в последовавшие недели часто возвращались. Соседи помогли отмыть грязь, починить стены и избавиться от сломанной обстановки. Взамен нее нанесли свои старые, но целые вещи. А доктор и вовсе привез Варе настоящую новую кроватку, выписанную именно для нее откуда-то издалека.

Но куда больше глянулся другой его подарок – коробка с удивительной большой куклой. Нежной, будто живой. У Вари такой прежде не было.

С трепетом достав ее, Варя случайно наклонила игрушку, и та вдруг сказала: «Мама!»

Горячо расцеловав гостя в колючие щеки, девочка тотчас принялась рассказывать новой подруге о своем житье-бытье. Но вскоре разочаровалась в ней, как в собеседнице. О чем бы Варя ей не поведала, она все твердила лишь «мама» да «мама». А о себе и вовсе не говорила.

Варя пожаловалась на то Павлине.

– И верно делает – неча языком трепать, – одобрила та невежливость фарфоровой барышни.

Зато мягкие куклины волосы можно было заплетать в косицу.

По утрам Павлина и Варя шли в лечебницу, порой там и ночевали. Но по воскресениям, как нынче, они оставались дома, и няня пекла любимую кулебяку.

Появлялись на столе и пирожки, и блины, и печеная картошка. Павлина сказала, что ее жалованья им теперь точно хватит, и они больше никогда не станут есть голую размазню.

Иногда, очень редко, они выходили из дома и шли на кладбище, навестить неприметную, бедную могилку, в которой лежала мамочка. Выглядела она совсем грустно, но у несчастного папеньки и такой не имелось: как говорила Павлина, серые люди его и вовсе искать раздумали.