Что такое литература?

В обществе, которое зиждется на производстве и сводит потребление к самому необходимому минимуму, литературное произведение явно бесполезно. Даже если писатель настоятельно подчеркивает затраченный на создание произведения труд, даже если он справедливо обращает наше внимание на то, что его труд сам по себе предполагает использование таких же способностей, как способности какого-нибудь инженера или врача, все это нисколько не влияет на тот факт, что создаваемый им объект никоим образом не может быть уподоблен какому-либо материальному благу. И такая бесполезность не только не удручает нас, но и питает нашу гордость, и мы знаем, что она символизирует собой нашу свободу. Произведение искусства бесполезно, ибо оно есть абсолютная цель и являет себя публике в виде категорического императива. Таким образом, хотя произведение не может, да и не желает само по себе стать продукцией, оно стремится воплотить свободное самосознание общества, основанного на производстве, иными словами, выразить – на пользу производителю – производство в понятиях свободы, как это сделал в стародавние времена Гесиод[319]. Разумеется, речь идет не о возрождении составленной из производственных романов убийственно скучной литературы, самым вредоносным и безотказно повергающим в сон представителем которой был Пьер Амп[320]; но поскольку подобный тип рефлексии представляет собой как призыв, так и преодоление, и людям нашего времени показывают сразу и их «труды», и их «дни», то следовало бы прояснить для них принципы, цели и внутренний строй осуществляемой ими производительной деятельности. Если отрицание – это одна из граней свободы, то созидание – другая ее грань. Таким образом, парадокс нашей эпохи в том, что никогда прежде созидательная свобода не была столь близка к самосознанию и что, быть может, никогда прежде она не была столь глубоко отчуждена. Никогда еще труд не проявлял с большей мощью свою производительность и никогда еще его продукты и значение не были более основательно подвергнуты подтасовке, никогда еще homo-faber

[321] не понимал с такой ясностью, что он делает историю, и никогда еще он не чувствовал себя перед этой историей настолько бессильным. Наша роль определена: в той мере, в какой литература представляет собой отрицание, она будет выступать против отчуждения труда; в той мере, в какой литература представляет собой созидание и преодоление, она будет изображать человека как созидательное действие и всячески способствовать ему и в усилиях, направленных на преодоление его нынешней отчужденности, и в усилиях, направленных на достижение лучшей ситуации. Если и в самом деле основные категории человеческой реальности – это категории «иметь», «делать» и «быть», тогда можно сказать, что литература потребления ограничивается изучением отношений, которые соединяют быть и иметь: ощущение показывают в виде наслаждения (что с позиций философии неправильно), а тот, кто умеет наслаждаться лучше всех, показан как тот, у кого самое наполненное существование; всюду: от «Культа Я» и до «Обладания миром», минуя «Яства земные» и «Дневник Барнабуса»[322]

, быть – значит присваивать себе. Как результат подобных сластолюбивых устремлений, и само произведение искусства претендует на то, чтобы стать наслаждением или порукой наслаждения; таким образом, круг замыкается. Нас, в отличие от наших старших собратьев по перу, обстоятельства вынудили раскрыть связи между быть и делать в перспективе нашей исторической ситуации. Правда ли, что люди есть то, что они делают? До каких пределов люди

сами делают себя? Можно ли говорить о бытие[323] людей в современном обществе, где труд отчужден? Что делать, какую цель выбрать сегодня? И как

делать, какими средствами? Каковы отношения между целью и средствами в обществе, основанном на жестокости? Произведения, вдохновленные такими неотвязными мыслями, не могут быть направлены в первую очередь на то, чтобы кому-то понравиться: они беспокоят и тревожат, они предлагают себя в качестве своего рода трудовой повинности, они приглашают к бесконечным исканиям и к экспериментам с сомнительным исходом. Эти произведения – плод мучений и безжалостного выпытывания, они могли бы стать для читателя терзанием и мукой, но никак не удовольствием. Если нам будет дано благополучно их завершить, они явят себя не в виде забавы, а в виде навязчивых идей. Они предложат миру не «увидеть» что-то, а что-то изменить. И мир – старый, дряхлый, испытанный, смердящий мир – ничего от этого не потеряет, а даже выиграет. Со времен Шопенгауэра[324] принято думать, что объекты открываются перед человеком в полном блеске после того, как он принудит замереть в своем сердце волю к власти: они открывают свои тайны лишь праздному потребителю; позволительно писать о них только в такие мгновения, когда с ними ничего не надо делать. Все набившие оскомину описания минувшего века представляют собой отказ от использования: к окружающему нас миру не притрагиваются, его пожирают глазами таким, как он есть, в сыром виде; в противовес буржуазной идеологии, писатель выбирает для своего рассказа о каких-либо предметах исключительную и непохожую на другие минуту, когда обрываются все конкретные связи, соединявшие его с этим предметом, кроме натянутой нити взгляда, и когда предметы сами потихоньку рассыпаются под его взором, словно развязанный букет изысканных наслаждений. То была эпоха впечатлений: впечатлений об Италии, об Испании или о Востоке. Вполне сознательно воспринятые пейзажи литератор описывает нам в двусмысленное мгновение, объединяющее конец принятия пищи с началом ее переваривания, когда субъективность пришла, чтобы успеть пропитать объективное, пока кислоты еще не начали его разлагать, в то двусмысленное мгновение, когда поля и леса – это пока еще поля и леса – но в то же время и состояния души. Замороженный и лакированный мир живет в буржуазных книгах, мир для курортников, и от него мы получаем ни много ни мало, как благопристойную веселость или возвышенную печаль. Мы наблюдаем его из наших окон, но нас в нем нет. Когда писатель помещает в свой мир крестьян, то они никак не сочетаются ни с самовластной сенью гор, ни с посеребренной прожилками рек нивой; в то время как крестьяне, трудясь в поте лица, копают заступом землю, нам показывают их одетыми в праздничные наряды. Труженики, заблудившиеся в этой вселенной седьмого дня, напоминают нам академика Жана Эффеля[325], введенного Прюво в одну из своих карикатур: этот академик извинялся, произнося такие слова: «Я ошибся рисунком». Иными словами, крестьян в описанном случае превращают в объекты – и в объекты, и в состояния души.