Что такое литература?

Для нас же делание – это проявление бытия;

каждый поступок придает земле новые очертания, каждый технический прием, каждое орудие – это некий смысл, открытый в мире; у предметов столько обличий, сколько есть способов их использовать. Отныне мы не с теми, кто хочет обладать миром, а с теми, кто хочет его изменить, и мир являет нам тайны своего бытия в самом проекте его изменения. По словам Хайдеггера, самое основательное знакомство с молотком происходит у людей тогда, когда они используют его для забивания гвоздей. С гвоздем такое знакомство происходит тогда, когда его вбивают в стену, а со стеной – когда в нее входит гвоздь. Дорогу нам проторил Сент-Экзюпери: он показал, что для пилота самолет – это орган восприятия (14); горная цепь при скорости 600 километров в час, обозреваемая сверху и под новым углом зрения, – это змеиный клубок: змеи сбиваются в кучу, вычерняются, тянут к небу свои жесткие, словно обугленные головы, стараются навредить, нанести удар; скорость, с ее способностью стягивать пространство, собирает и сжимает вокруг себя складки земного покрова, Сантьяго вдруг оказывается по соседству с Парижем, на высоте четырнадцать тысяч футов обычно ускользающие от взора силы притяжения, те, что подтягивают Сан-Антонио к Нью-Йорку, поблескивают, словно рельсы железной дороги. Как после него и после Хемингуэя мы могли бы мыслить себе описания? Нам следовало окунуть предметы в действие: тогда мерилом плотности их бытия читателю станет служить множественность практических связей, которые эти предметы будут поддерживать с персонажами. Заставьте контрабандиста, служащего таможенной охраны или партизана взбираться на гору, заставьте летчика облететь ее (15) – и гора вдруг возникнет перед вами из совокупности этих действий, и она вдруг выпрыгнет из вашей книги, словно чертик из бутылки. А это произойдет потому, что мир и человек являют себя в деянии. И все деяния, о каких только мы можем говорить, сводятся к одному: к деланию истории

. Мы оказались за руку подведенными к той черте, за которой необходимо оставить литературу существования, чтобы положить начало литературе праксиса

[326].

Праксис как действие в истории и воздействие на историю, иными словами, как синтез исторической относительности с моральным и философским абсолютом, с враждебным и дружественным, с жутким и смешным миром, который этот праксис нам являет, – такова тема наших произведений. Я не говорю, будто мы сами выбрали эти трудные пути, среди нас безусловно есть те, кто вынашивал в себе романы о чудесной и отчаянной любви, но теперь им уже не суждено появиться на свет. Что тут поделаешь? Речь идет не о том, чтобы выбирать для себя эпоху, а о том, чтобы в собственной эпохе выбрать для себя удел.

Литература, посвященная производственной тематике, – та, что заявляет о себе сегодня, не заставит нас позабыть о ее антитезе – литературе потребления; производственная литература не должна претендовать на то, что превзойдет ее, возможно, она никогда станет ей вровень; да никто и не думает утверждать, будто именно такая литература позволит нам достичь абсолюта и понять самую суть искусства письма. Возможно даже, что она скоро исчезнет: поколение, идущее нам на смену, выглядит неуверенным в себе, многие его романы – это грустные и украденные праздники, наподобие тех вечеринок времен оккупации, на которых молодые люди в перерыве между двумя сигналами воздушной тревоги танцевали под звуки довоенных пластинок, попивая винцо из департамента Эро[327]. В таком случае это будет неудавшейся революцией. Но даже если такой литературе праксиса повезет и она займет определенное место, то и тогда она через какое-то время перестанет существовать, подобно экзистенциалистской литературе, и, быть может, история ближайших десятилетий засвидетельствует чередование этих двух литератур. И это будет означать, что люди окончательно загубили иную, не в пример более важную Революцию. Ведь только в социалистическом обществе литература, поняв, наконец, собственную суть и осуществив синтез праксиса с экзистенцией, отрицания с созиданием, а делания с обладанием и бытием, могла бы заслужить право называться всеобщей литературой. Ну а пока – пока мы будем возделывать свой сад, и нам пока еще есть чем заняться.