Что такое литература?

Нам нечего им сказать. Они, независимо от их воли, принадлежат к классу угнетателей. Они, несомненно, жертвы, и жертвы безгрешные, но вдобавок они еще и тираны, и вина на них есть. Все, что мы можем сделать, – это отразить в наших зеркалах их больную совесть, иными словами, чуть далее продвинуть разложение их принципов; на нас возложена неблагодарная обязанность корить их за ошибки, тогда как эти ошибки стали их проклятием. Поскольку мы и сами буржуа, нам знакома тоска буржуазии, и душа наша тоже разрывалась, но поскольку свойство больной совести состоит в том, чтобы стремиться избыть эту боль, мы не можем спокойно существовать внутри нашего класса, а из-за того, что мы более не способны одним взмахом крыла покинуть его, приняв обличье паразитарной буржуазии, нам к тому же необходимо стать могильщиками этого класса угнетателей, хотя нам грозит опасность похоронить вместе с ним и себя.

Мы обращаемся к рабочему классу, который сегодня мог бы, подобно буржуазии 1780 года, составить для писателя революционную публику. Публику пока потенциальную, однако вполне реальную. Рабочий 1947 года обладает общественной и профессиональной культурой, он читает посвященные проблемам техники, профсоюзов и политики газеты, он осознал собственную роль и свое положение в мире, он многому способен нас научить, он на своей шкуре прочувствовал все изломы нашего времени – и Москву, и Будапешт, и Мюнхен, и Мадрид, и Сталинград, и маки; пока мы открываем в искусстве письма свободу в двух ее ипостасях – отрицания и творческого преодоления, он пытается освободиться сам и тем самым навсегда освободить от угнетения всех людей. Поскольку он угнетен, то литература как форма отрицания могла бы явить ему объект его гнева, а поскольку он производитель и революционер, то служит излюбленной темой для литературы праксиса

. Нас объединяет с ним общая обязанность: оспаривать и созидать; он требует права творить историю в ту саму пору, когда мы открываем для себя нашу собственную историчность. Мы пока не привыкли к его языку, а он тем более не привык к нашему, но нам уже известны способы достучаться до него: необходимо, как я в дальнейшем это поясню, завладеть средствами массовой информации, что не так уж и трудно. И еще нам известно, что в России рабочие дискутируют с писателями и что там возникли новые отношения между публикой и литератором, отличные как от пассивного и сугубо женственного по своей природе ожидания, так и от профессиональной критики со стороны писак. Я не верю ни в «Миссию» пролетариата, ни в то, что он благоденствует, пользуясь официальными привилегиями: он состоит из разных людей – и праведных, и неправедных, – к тому же пролетариат способен заблуждаться и нередко его обманывают. Однако следует с полной определенностью сказать, что судьба литературы связана с судьбой рабочего класса.

К несчастью, в нашей стране железный занавес отделяет нас от тех людей, с которыми мы должны говорить: они ни слова не поймут из того, что мы им скажем. Большая часть пролетариата – сплоченная в единую партию и опутанная сетями пропаганды, которая ее изолирует, – образует закрытое общество, общество без окон и дверей. Единственный путь, ведущий к пролетариату, – путь весьма узкий, – это компартия. Желательно ли, чтобы писатель вступал в ее ряды? Если он поступит так из гражданских убеждений и из отвращения к литературе, то прекрасно: значит, таков его выбор. Однако может ли он стать коммунистом, оставаясь при этом писателем?