Чукотскіе разсказы

— Ты, Вэипъ? — окликнулъ меня маленькій подвижной старикъ съ красными глазами, лишенными вѣкъ и съ рѣдкой рыжебурой щетиной, мелкими кустиками разбросанной по подбородку, совершенно утопавшій въ широкомъ верхнемъ балахонѣ, сшитомъ изъ двухъ пестрыхъ американскихъ одѣялъ.

— Я думалъ ты, спишь на нартѣ вмѣстѣ съ Айганватомъ.

Чукчи называли меня Вэипъ по предполагаемому сходству моего лица съ какимъ-то торговцемъ изъ кавралиновъ, умершимъ лѣтъ десять тому назадъ.

— А гдѣ твои писанія? — продолжалъ старичокъ. — А ну-ка, ну-ка, посмотри, найдешь-ли ты домочадцевъ Такэ?..

Черновая тетрадь, куда я заносилъ предварительныя данныя по переписи, служила на всѣхъ окрестныхъ стойбищахъ неисчерпаемымъ источникомъ забавы. Для чукчей являлось чудесной и неразрѣшимой загадкой то безошибочное знаніе именъ и семейныхъ отношеній, которое я мгновенно пріобрѣталъ, беря въ руки тетрадь, хотя въ обычное время былъ совершенно лишенъ этого дара.

До извѣстной степени я пользовался ихъ интересомъ для повѣрки записей, но чукчи такъ надоѣли мнѣ безконечнымъ повтореніемъ этой игры въ перепись, что я не чувствовалъ никакого желанія приступить къ ней еще разъ. Поэтому я поспѣшилъ отвлечь мысли старика въ другую сторону.

— Йыномъ! — произнесъ я, дѣлая жестъ, какъ будто ударялъ колотушкой въ воображаемый бубенъ.

— Йыномъ, йыномъ!

 — радостно подхватилъ старичокъ, вскакивая на ноги. Онъ былъ такъ подвиженъ, что не могъ просидѣть на мѣстѣ болѣе пяти минутъ. «Йыномъ!» было началомъ шаманскаго припѣва одной сказки, которую мы услышали вмѣстѣ со старичкомъ нѣсколько дней тому назадъ отъ сказочника кавралина. Она произвела на старика такое впечатлѣніе, что онъ только и бродилъ ею. Это слово съ тѣхъ поръ служило мнѣ при встрѣчахъ съ нимъ чѣмъ-то вродѣ масонскаго пароля.

— А что? — спросилъ я, — когда живость его воспоминаній нѣсколько улеглась. — Какъ думаете, кто завтра возьметъ ставку?

Задать этотъ вопросъ значило бросить искру на кучу пороха.

— Я говорю! — воскликнулъ Этынькэу, приземистый человѣкъ среднихъ лѣтъ съ мрачнымъ лицомъ и широкимъ шрамомъ поперекъ лба, — я говорю: пусть моя ставка, а если обгоню, все равно, самъ возьму, насмѣюсь надъ другими!

Этынькэу, какъ сказано, былъ хозяиномъ и устроителемъ бѣга и рѣчь его представляла забвеніе исконнаго обычая, запрещающаго устроителю самому взять свой призъ.

— Не знаю! — медленно протянулъ пожилой человѣкъ съ насмѣшливыми глазами и большимъ лысымъ лбомъ, высовывавшимися изъ-подъ мѣховой шапки, сдвинутой на затылокъ. — Хозяева бѣговъ не берутъ ставки. У насъ… на Чаунѣ… А, здѣсь, можетъ, иначе…

То былъ Рольтыиргинъ, самый старый изъ чаунскихъ гостей, слывшій за ревностнаго хранителя старинныхъ обычаевъ и установленій.

— Зачѣмъ говорить пустое? — сказалъ Акомлюка, спѣша загладить неловкія слова своего дяди. — Какъ знать, кто возьмите? У кого еще олени быстрѣе… Вонъ мой правый олень тяжелъ, никогда мнѣ не пріѣхать первому.

— Развѣ Толинъ возьметъ! — прибавилъ онъ послѣ краткой паузы, указывая на высокаго дюжаго молодца съ безобразнымъ лицомъ, маленькими глазками и длинными бисерными серьгами, свѣшивавшимися до плечъ.

Толинъ считался лучшимъ ѣздокомъ по всѣмъ Анюйскимъ стойбищамъ. Онъ обиталъ далеко на западѣ, вблизи отъ русскихъ селеній и пріѣхалъ на Россомашью столько же для участія въ весеннихъ бѣгахъ, сколько для обычнаго торга съ кавралинами.

— Не я возьму! — счелъ нужнымъ возразить онъ. — Мои олени устали. Развѣ Коколи-Ятиргинъ.

Маленькій черный человѣкъ, сидѣвшій на корточкахъ съ глазами, опущенными къ землѣ, сердито тряхнулъ головой и пробормоталъ что-то не весьма любезное по адресу Толина. Коколи-Ятиргинъ считался лучшимъ ѣздокомъ на р. Россомашьей, но Толинъ совершенно затмилъ его. Уже на третьемъ бѣгу Коколи остался сзади на довольно значительное разстояніе и слова Толина очень походили на насмѣшку.

— А ты, иди, куда идешь! — обратился ко мнѣ красноглазый старичокъ, — я вѣдь знаю. Тебѣ Тылювію нужно.

— Коккой![120] — со страхомъ произнесъ Этынькэу. — У тебя, Амрилькутъ, видно сердце не боязливое!