Чукотскіе разсказы

Молодой чукча, довольно тщедушнаго вида, съ ординарнымъ лицомъ, одѣтый въ короткую пеструю кукашку, со свиткомъ аркана, наброшеннымъ на шею, подошелъ къ огнищу. То былъ Ятиргинъ, супругъ Тылювіи.

— А что котелъ? — спросилъ онъ беззаботнымъ тономъ. — Вечеръ близко!

Тылювія молча кивнула своей растрепанной головой, указывая глазами на котелъ, навѣшенный надъ огнемъ и кипѣвшій ключемъ. Ятиргинъ подошелъ къ шатру и, усѣвшись на снѣгу, снялъ рукавицы и принялся перелаживать расхлябавшіеся копылья одной изъ нартъ, туго стягивая ихъ тонкими ремешками. Тылювія схватила въ охапку всю груду шкуръ, лежавшихъ на снѣгу, и отнесла ихъ къ пологу. Умостивъ ихъ въ пологѣ, она заглянула въ котелъ, поправила огонь и, къ немалому моему удивленію, подошла къ сосѣдкѣ, хлопотавшей около другого шатра, оперлась брюхомъ на одинъ изъ основныхъ столбовъ и завязала болтовню точно такъ, какъ это дѣлаютъ всѣ молодыя и старыя чукчанки, управившись съ предварительными вечерними занятіями и ожидая той минуты, когда мужчины, наконецъ, рѣшатся войти въ пологъ. Сосѣдка — маленькая, тощая, съ корявымъ, но веселымъ лицомъ, и юркими движеніями, рядомъ съ колоссальной Тылювіей напоминавшая шавку предъ овчаркой, тѣмъ не менѣе разговаривала съ ней такъ непринужденно, какъ будто бы стоявшее предъ ней существо не представляло ровно ничего удивительнаго. Маленькій ребенокъ, походившій скорѣе на мѣшокъ, набитый оленьей шерстью, съ четырьмя короткими отростками вмѣсто рукъ и ногъ, закопошился въ глубинѣ шатра. Тылювія живо отдѣлилась отъ своего столба и подхватила ребенка, осыпая его поцѣлуями.

— Твой, Каляи? — спросила она съ завистливой нотой въ голосѣ.

— Нѣтъ! — сказала Каляи, и ея веселое лицо на мгновеніе затуманилось.

— Мужъ не хочетъ меня, онъ любитъ только Карыну! — прибавила она просто.

Ятиргинъ кончилъ работу и поднялся на ноги, отряхивая отъ снѣга свои рукавицы. Тылювія, замѣтивъ это, тотчасъ же вернулась къ своему шатру и опять стала хлопотать вокругъ костра. Я рѣшилъ, наконецъ, возвратиться къ шатру Акомлюки, дававшему мнѣ ночлегъ. Онъ уже былъ приготовленъ для входа мужчинъ. Толстая Виськатъ, сестра Акомлюки, распластавшись по землѣ, уже собиралась вползти въ пологъ съ лампою въ рукахъ. Другія женщины снимали съ крючьевъ огромные чайники и переворачивали горячее мясо въ котлахъ, для того, чтобы оно лучше варилось, хватая куски голыми руками и немилосердно обжигаясь. Во всѣхъ концахъ стойбища слышался частей и глухой стукъ. То мужчины выколачивали свои плечи и ноги роговыми колотушками, приготовляясь войти въ домашнее святилище. Въ пологъ нельзя внести на одеждѣ ни одной порошинки снѣга, ибо она превратится въ сырость, а чукотскій обиходъ не изобрѣлъ еще никакихъ средствъ для сушенія отсырѣвшей одежды. Волей-неволей и мнѣ приходилось послѣдовать примѣру другихъ и полѣзать въ пологъ.

Черезъ четверть часа всѣ прелести чукотскаго домашняго комфорта были на лицо. Я сидѣлъ въ углу, снявъ съ себя всю лишнюю одежду и скорчившись въ три погибели, для того, чтобы занимать поменьше мѣста. Весь пологъ отъ края до края былъ наполненъ полуобнаженными человѣческими тѣлами, которыя разгорѣлись отъ внезапнаго перехода отъ холода къ теплу и блестѣли крупными каплями пота. Изъ-подъ входной полы виднѣлся рядъ круглыхъ, гладкоостриженныхъ головъ, такъ плотно окутанныхъ тяжелой мѣховой драпировкой, что о существованіи туловищъ сзади можно было только догадываться.

Это были люди, которымъ не хватило мѣста въ пологу и которые не хотѣли лишиться своей доли въ пиршествѣ. Кавралины и чаунщики съ ближайшихъ стойбищъ уѣхали домой, но и безъ нихъ было довольно гостей. Люди въ пологу нажимали другъ друга колѣнями и плечами, принимали самыя неудобныя и неестественныя позы, сохраняемыя только благодаря силѣ взаимнаго подпиранія. Мнѣ было не лучше, чѣмъ другимъ. Широкая спина Акомлюки простиралась предъ самымъ моимъ лицомъ, скрывая отъ меня свѣтъ лампы, а другая, не менѣе увѣсистая туша, принадлежавшая молодому гостю изъ кавралиновъ, двоюродному брату Умки, весьма больно притиснула къ землѣ мою лѣвую ногу. Въ пологѣ было жарко, какъ въ печи. Рѣзкій запахъ человѣческихъ испареній такъ и бросался въ голову. Сѣрая оленья шерсть носилась повсюду, прилипала къ потнымъ щекамъ, назойливо лѣзла въ носъ и въ ротъ, примѣшивалась къ каждому глотку чая и къ каждому куску пищи. Чаепитіе кончилось, не успѣвъ начаться. Два ведерныхъ чайника опустѣли, а присутствующимъ насилу досталось по чашкѣ. Женщины опять стали возиться на дворѣ, а общество старалось сократить время ожиданія разговорами. Я кое-какъ уговорилъ Акомлюку отодвинуть свою спину и, доставъ изъ портфеля записную книжку, принялся заполнять страницу дневника. Чукчи смотрѣли на мои руки съ такимъ пристальнымъ вниманіемъ, какъ будто я разыгрывалъ предъ ними на своихъ десяти пальцахъ самое удивительное представленіе. Этынькэу, сидѣвшій наискось, такъ низко перегнулся надъ моими колѣнями, что его голова задѣвала за ручку пера, мѣшая мнѣ писать.

— Ого! — сказалъ онъ, — хорошо ты выучился! Словно бѣгъ мышиныхъ ногъ!