Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Понедельник, 13 марта 1944 года Совершенно чудесный уик-энд в Чагфорде с Лорой. Успокоился, сегодня могу сесть писать. Вчера гулял в одиночестве и составлял в уме план работы на ближайшие пять недель. Сегодня утром пришло письмо от генерала Грэма – отказывается от моих услуг.

Вторник, 21 марта 1944 года

Сегодня отправил печатать еще 13 000 слов и вгрызаюсь в новую главу. Английские писатели, когда им за сорок, либо пророчествуют, либо обретают свой стиль. Вот и я тоже, мне кажется, начинаю обретать свой стиль.

Из Министерства обороны никаких вестей. Раньше я страдал от их нерасторопности – теперь она мне на руку.

Среда, 22 марта 1944 года Мне все время хочется, когда я пишу, чтобы все происходило в один день, за один час, на одной странице, и в результате теряются драматизм и напряжение. Поэтому весь сегодняшний день я бесконечно, до судорог переписываю и растягиваю уже написанное.

Написано в Чагфорде,

в четверг, 4 мая 1944 года

В прошлую пятницу получил письмо из отдела «по связям с общественностью»: у них для меня работы нет. Моя мания преследования вспыхнула жарким пламенем, и я написал находившемуся в это время в отпуске Бобу с просьбой помочь мне получить еще шесть полных недель для окончания работы. <…> На следующее утро звонок; Боб помочь не может или не хочет. Недоволен, как и все генералы, тем, что тянут со Вторым фронтом. Газеты стараются нас убедить, что страна рвется в бой. Одни говорят: «Второго фронта не будет», другие: «Второй фронт будет непоправимой ошибкой, ведь американцы убегут». <…>

2 мая Дуглас Джерролд давал ужин в честь нового архиепископа Вестминстерского, где был собран весь цвет католической литературы. <…> Угощение смели с такой скоростью, что к 7.45, когда обычно я еще только подумываю, заказывать или нет второй коктейль, стол был пуст. Комптон Маккензи произнес прочувственную речь в духе Каннингем-Грэма [348] . «Мы собрались здесь такие разные, такие непохожие по своим взглядам, и объединяет нас только одно – любовь к его милости. Смиренно прошу его милость быть поводырем в нашем труде». Его милость за всю свою жизнь не прочел ничего, кроме школьного учебника, однако врасплох захвачен не был. Не теряя самообладания, похвалил палату общин за Билль об образовании и за Амгот в Сицилии, сказал, что цензура призвана помогать писателю, а не мешать ему, сказал, что нами гордится (было бы за что) и сел. Человек он невзрачный, хитрый, самодовольный, типичный обыватель, напрочь лишен обаяния. После ужина обошел сидящих за столом и перекинулся словом с каждым в отдельности. Не сказал при этом ничего интересного. За ужином слева от меня сидел Грэм Грин, а справа – Холидей Сазерленд [349] – хвастался своим успехом у издателей. Сказал, что если у него и есть нелады с грамматикой, то это предлоги. «Какие именно?» – «Lest» [350] . Я призвал его прочесть Фаулера [351] . Ужин кончился, но гости не расходились; поскольку присутствовавшие привыкли выступать на банкетах с речами, а в этот вечер отмалчивались, все принялись наперебой цитировать друг другу наиболее колоритные пассажи из своих наиболее успешных выступлений. Я ушел вместе с Грэмом Грином раньше, чем его милость, в надежде, что архиепископ поймет: меня призывает воинский долг. <…>

Воскресенье, 7 мая 1944 года Работа застопорилась. Почему? Месса в Гидли. Читаю «Гордость и предубеждение» – не та книга, после которой хочется сесть за письменный стол.