Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965

Пятница, 7 июля 1944 года <…> Вечером поездка на машине на развалины в часе езды от города. Большая англо-американо-французская компания; песни на руинах при лунном свете. Домой вернулись в половине третьего ночи.

Бари,

суббота, 8 июня 1944 года

Выехал из посольства в Алжире в семь, полетел в Катанию; воздушные ямы, обедом не кормили. Мне, в отличие от остальных, повезло: сели в Неаполе. Пересел в самолет, летевший в Бари, приземлились в семь. Рэндолф уехал в ресторан, и ужинать пришлось в одиночестве. Со мной за одним столиком медсестра и развратного вида новозеландка – сидела, закинув руки за голову. Запил снотворное стрегой и отлично спал.

Вис,

понедельник, 10 июля 1944 года

<…> Полет в Вис. В самолете юги (югославы. – А. Л.

) и венгерский танцор. Банкет в честь Тито в штабе (современная вилла со всеми удобствами, за вычетом воды); волынщики, много джина, вина и тминной водки. Тито со своим штабом опоздал на полтора часа. В новенькой фуражке с югославской кокардой, в форме русского маршала [354] . Повсюду серпы и молоты, коммунистические лозунги. Тито поразил всех, отказавшись от своего обещания встретиться в Казерте с Уилсоном. Рэндолф напился и полез купаться. Маклин: угрюм, беспринципен, тщеславен, возможно, безнравственен. Бреет голову, уши торчат, как у дьявола. Прочел его докладные записки, в одной из них цитирует Лоуренса Аравийского [355] , говорившего, что если заставляешь завоеванную провинцию сражаться за свою свободу – значит, победа одержана. Делать выводы пока рано, но заявление Рэндолфа Папе, что, дескать, «общая тенденция» против коммунизма, представляется голословной. Поговорил с разными людьми и лишний раз убедился: мой скепсис небезоснователен. Сироты поют и гремят консервными банками. Девушки-партизанки. Омладины [356] . Маклин недоволен, что на «его» территории чуждые элементы. <…>

Вторник, 11 июля 1944 года Вис. Бригадный генерал Маклин: угрюмый нацист. Слоняются парами по склону и о чем-то шепчутся. Вода отвратительна, кроме вина пить нечего. Не выспался: Рэндолф болтал до трех, а мухи проснулись в четыре. Гроза.

Хорватия,

воскресенье, 16 июля 1944 года

Бари. К причастию в 7.30. Сборы.

В путь: настроение негодное – от несварения. В большой транспортный самолет «дакота» погрузились в сумерках. Рэндолф, Филип Джордан, я, коммодор Картер, югославские партизаны (один из них оказался на поверку девушкой), двое-трое русских – сели в последнюю минуту, из-за чего пришлось выгружать часть нашего багажа. Рэндолф в постоянном бешенстве. Сидели на вещах. У русских с собой большая корзина персиков, винограда и апельсинов; всех угощали. Как только набрали высоту, потушили огни и летели над морем в темноте; шумно, неудобно, то и дело задремывали. Спустя несколько часов почувствовал, что снижаемся и кружим над аэродромом, потом нас бросило вперед, помню только: иду полем в свете горящего самолета и невозмутимо беседую о войне с каким-то неизвестным мне английским офицером, и он мне говорит: «Посидел бы, что ли, командир». Не помню ни аварии, ни где я в эту минуту находился и почему; свербила лишь смутная мысль, что посадку мы совершили вынужденную. Потом помню, что сижу на носилках в какой-то лачуге. Рэндолф плачет: погиб его вестовой. Идут путаные разговоры о том, кто спасся, а кто сгорел. Особой боли не чувствовал, хотя ожоги были и на руках, и на голове, и на ногах. Рэндолф хромает на обе ноги, у Филипа Джордана сломаны ребра, у одного юга сильные ожоги и в двух местах сломана рука. Помню, как твержу одно и то же: «Пусть только не мажут ожоги маргарином, хуже нет!» Рэндолф кричал, чтобы ему дали морфий.