Чужие сны

Господи, чушь-то какая! Древней цивилизации! Главный герой выпил 750 «Курвуазье» с представителем древней цивилизации Сергеем Борисовичем — и обычная дорожная пьянка стала первым контактом с Извечными! Ах, да… До меня был Гумилев! Бульварщина, дешевое чтиво в мягких обложках!

Давыдову нестерпимо захотелось еще коньяку.

ЗАСУНЬ СВОЙ СКЕПТИЦИЗМ В СОБСТВЕННУЮ ТОЩУЮ ЗАДНИЦУ, ДАВЫДОВ! ПЕРЕСТАНЬ ИЗОБРАЖАТЬ ФОМУ НЕВЕРУЮЩЕГО! А ЧТО ЕСЛИ ОН ПРАВ? ДУМАЙ!

— Ну хорошо…

Он снял с полки сумку с компьютером и, откинув крышку «мака», создал новый файл.

Демиург, говоришь? Пишем будущее цивилизации, говоришь! Погоди! Сейчас мы тебе напишем!

У этой истории было начало. Когда все началось? Наверное, тогда, на выставке, когда он впервые встретил Извечного. Человека с почтовым ящиком вместо рта.

Пальцы помчались по клавиатуре в привычном темпе.

Варшава. Международная книжная выставка. Стенд издательства «Прометей». Октябрь

— Скажите, господин Давыдов, вы как писатель несете людям разумное, доброе, вечное?

Молодая девчонка. Интересно, знает она, кто впервые сказал про «разумное, доброе, вечное»? Глаза умные, наверное, знает. Читала.

— Можете говорить по-русски, — пошутил Денис. — Я все еще понимаю.

Мир Зеро. Станция наблюдателей. Ноябрь

— Позабавился?

Тот, кого Давыдов называл Сергеем Борисовичем, сбросил с плеч длинное пальто, на котором еще таяли мелкие снежинки, и с видимым удовольствием уселся в чашу рабочего кресла.

— Хороша забава, Люциус, — произнес он устало, ухватив со столика бокал с золотистой жидкостью. — Ты же знаешь, как я ненавижу поезда! Болит спина, я не спал всю ночь!

Люциус повел ноздрями, словно принюхивающийся спаниель, и ухмыльнулся.

Он казался полной противоположностью Сергею Борисовичу — невысокий, коренастый, рыжий, с растрепанной, горящей красным огнем копной на макушке и такими же огненными усами.

Но вот улыбка делала этих двоих удивительно схожими — механическая, совершенно неискренняя, искусственная.

Включил — выключил. Процесс, не эмоция.

— Судя по запаху, пережить потрясения тебе помогала местная амброзия. И перестань плакаться! Я прекрасно знаю, что ты не нуждаешься во сне, Дэмиен!

— Я нуждаюсь во сне, — возразил Сергей Борисович. — Физиологически, конечно, нет, а вот эстетически нуждаюсь.

Он щелкнул пальцами и перед ним возник голографический экран — сотни и тысячи мелких картинок, которые двигались, загорались и угасали, повинуясь какому-то сложному ритму. Человеческий глаз, скорее всего, ничего бы не разобрал в этом мельтешении, а вот тот, кого звали Дэмиен, явно что-то видел.

— Что ты ему рассказал? — спросил Люциус.

— Правду, хотя и не всю…

— Зачем? Ты же знаешь, мы давно перестали инициировать деформаторов. Это бессмысленно и опасно.

— А если он действительно демиург?

— Ты все еще в это веришь?

— Послушай, Люциус, — Сергей Борисович развернулся к собеседнику вместе с креслом. — Я не верю в демиургов, я просто знаю, что они есть.

— Были, — поправил Люциус. — В это я тоже верю.

— Есть, — возразил Сергей Борисович. — Их полно. Но мы не знаем, как их искусственно, в подходящий момент инициировать. А этот оказался в нужном месте и в нужное время. Идеальное совпадение! Кем мы будем, если хотя бы не попробуем изменить конечный код?

— Изменить конечный код можно только в теории!

— Еще никогда Параллели не были в такой ситуации. Откуда взяться практике? Надо пробовать!

— Ты — безнадежный оптимист…

Рот-ящик растянулся и снова сложился в линию:

— Странно слышать такое от тебя, Люциус.

Зеленые глаза собеседника вперились в Сергея Борисовича из-под рыжих бровей. Взгляд был немигающим, как у удава.

— У тебя слишком хорошая память, Дэмиен, — сказал он чуть погодя. — Слишком хорошая, даже для нас.

Он помолчал, рассматривая что-то на своем экране, потом сказал тем же ровным и холодным, как лед на катке, голосом:

— С твоим протеже все понятно, хотя ничего не понятно! А его жена? Она инициирована?

— Естественно. Они попали под один и тот же луч. Но у нее другие таланты, не созидательные — она не демиург, она воительница. А воительница — это уже не наша епархия. Мы не можем помешать Абигору блюсти Равновесие.

— Ты и ей все выложил?

— Зачем? Она и сама ощущает себя оружием…

Люциус задумчиво почесал веснушчатый нос:

— Иногда я забываю, для чего мы это все делаем. Все эти наши эксперименты, пари, которые мы заключаем друг с другом, равновесное моделирование — вместо того, чтобы просто дожить и уйти с достоинством. Мы прожили очень долгую, практически бесконечную, по меркам этих существ, жизнь, мы пережили самих себя на сотни тысячелетий. Что бы мы ни делали теперь — это нас не излечит, просто продлит агонию. А в агонии нет достоинства, Дэмиен. Агония — это боль, мука и испражнение под себя.