Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей

Слезы струились по моим щекам, когда мы с Патриком стояли на платформе, и порывы холодного ветра обжигали лицо. Но я не обращала на это внимания, пока входила в поезд, который увез нас в Лондон.

18

Любовь

Мне приснилась моя мать.

Я сидела в любимой комнате в доме моего детства – в маленькой и уютной комнате для завтрака, лишенной показного великолепия в остальной части дома. Здесь был овальный дубовый стол, окруженный четырьмя деревянными стульями, а единственным украшением служила простая ваза с розой из материнского сада. Вдоль одной стороны комнаты тянулся ряд окон с белыми тюлевыми занавесками, пропускавшими утренний свет, и в этом мягком сиянии находилась моя мать, сидевшая напротив меня. Ее лицо было спокойным, без обычных грозных признаков в виде нахмуренного лба или поджатых губ. Рядом с ней стояла оловянная чайная кружка, и мы обе прихлебывали горячий чай, пока я слушала, как она рассказывала мне истории о своем детстве. Я лишь однажды перебила ее, чтобы задать вопросы, которые многократно повторялись у меня в голове. Моя бабушка знала обо мне? Почему ты не рассказывала мне о ней? Как ты добралась до Сан-Франциско? Кто научил тебя рисовать и играть на фортепиано?

Во сне она терпеливо отвечала на мои вопросы, пока наконец, опустошенная, но с ощущением внутреннего покоя, которое я редко испытываю в бодрствующем состоянии, я осознала, что на самом деле не представляла всего, что ей довелось пережить. Я посмотрела на нее и улыбнулась. Она улыбнулась в ответ.

В реальной жизни мы с матерью никогда не разговаривали о ее прошлом под именем Дороти Сомс. Ни когда я впервые увидела это имя в девятнадцать лет, ни когда она обратилась ко мне со своей рукописью десять лет спустя, ни после того, как болезнь Альцгеймера начала по кусочкам разрушать ее память.

Я часто думаю о том, какими могли бы быть наши отношения, если бы я осмелилась задать эти вопросы, а она набралась бы мужества ответить на них. Но к тому времени, когда во мне наконец-то проснулся интерес к ее прошлому, было уже слишком поздно.

Мне позвонили после полудня во вторник: оставалось мало времени. Состояние моей матери, которая теперь находилась в центре сестринского ухода за больными с расстройствами памяти, резко ухудшилось, и прогнозы оставляли ей не более нескольких дней жизни.

Мой отец находился неподалеку, в доме моей сестры в Нью-Орлеане, куда мы переселили родителей, когда они уже больше не могли ухаживать за собой. В эти последние годы я часто навещала их и приезжала каждые несколько недель. Когда мою мать перевели в специализированное учреждение, я наконец-то смогла встречаться с отцом наедине, впервые за последние десять лет. Но наши встречи были сладостно-горькими, иногда наполненными ощутимым сожалением, и его девяностолетний ум утратил свою характерную остроту.

Визиты к моей матери продолжались не более часа или около того. Первая лечебница, куда ее поместили, могла похвастаться множеством удобств, внимательными сотрудниками, прогулками и ежедневными осмотрами. Комнаты были просторными и хорошо освещенными, коридоры продуманно украшены образцами одежды и антикварными вещицами 1930-х и 1940-х годов – согласно теории, окружение знакомыми предметами из прошлого оказывало успокаивающее воздействие на людей с болезнью Альцгеймера. Но за несколько дней до смерти матери, когда ее состояние ухудшилось, ее перевели в другое заведение, унылое и безрадостное, с зелеными больничными стенами и более строгими правилами ухода, где постояльцам редко удавалось выходить на солнечный свет. Я иногда гадаю, могло ли это место напоминать моей матери госпиталь для брошенных детей и могло ли ощущение изоляции от внешнего мира возвращать ее к самым мрачным воспоминаниям детства, даже если они ускользали от нее. За несколько недель до ее смерти мне сообщили, что мать начала возмущаться, чувствуя себя запертой в ловушке. Она целенаправленно приходила в кабинет администратора, с дерзким видом спускала трусы и мочилась прямо посередине комнаты. В то время это лишь позабавило меня. Но оглядываясь назад, я полагаю, что это был последний момент демонстративного неповиновения для моей матери. Может быть, она видела перед собой строгое лицо мисс Райт, когда презрительно опустошала свой мочевой пузырь?

К тому времени, когда я приехала к ней с визитом, который оказался последним, она уже не разговаривала. Ее лицо осунулось и заострилось, дыхание было хриплым и прерывистым, голова слегка склонилась набок. Медсестра иногда промокала ей губы гигиенической салфеткой или поправляла подушку, чтобы пристроить ее поудобнее. Сцена была почти невыносимой, но я знала, что нужно делать. Я подошла к кровати и посмотрела на руку моей матери, морщинистую и усеянную коричневыми старческими пятнами. Я взяла ее руку в свою, легко сжала и прошептала: «Я люблю тебя, мама».

Мои слова были ложью, бальзамом для старой умирающей женщины.