Чужой друг

Мы прошлись вдоль Эльбы. Когда начало смеркаться, повернули назад. Пока мы нашли свою машину, совсем стемнело. Тьма была непроглядной, беззвездной, ни фонари, ни лампы не светили. Глаза еще не успели привыкнуть к ней, поэтому мы спотыкались.

Заехали в город поужинать. Единственный открытый ресторан был переполнен. Пришлось отправиться на вокзал, где в буфете мы взяли салат и сыр. Здесь пахло пивом и холодным сигаретным дымом.

У въезда на автостраду мы едва не столкнулись со встречной машиной. Генри ехал быстро, а другая машина неожиданно выскочила из-за поворота. Мы шли по встречной полосе. Фары мчались прямо на меня. Я вскрикнула. Автомобиль сигналил громко, настойчиво. Я схватилась за руль, пытаясь рвануть его вправо. Генри ударил меня по лицу. Встречный автомобиль затормозил, его занесло. Наша машина пролетела мимо. Обернувшись назад, я увидела, что водитель открыл дверцу, шагнул на землю, но руку все еще держал на клаксоне. Потом автомобиль и водитель исчезли из виду, а мы мчались по бетонной полосе, стремительно набегавшей из темноты.

Мы оба молчали. Я схватилась за руль от испуга, инстинктивно, Генри, конечно, успел бы увернуться. Все произошло слишком быстро, так быстро, что я ничего не успела сообразить. Но Генри ударил меня не случайно. Он сделал это вовсе не машинально и не неожиданно для себя самого.

Уставившись в темноту, которую с трудом раздвигал свет фар, мы продолжали молчать. Меня устраивало, что Генри не извинялся и не пытался объясниться. Он, конечно, не из тех мужчин, кто бьет жену или любовницу. Но рано или поздно в особенно трудной, нервной ситуации каждый мужчина способен ударить. Они могут сдержаться по отношению к другому мужчине, но не к женщине или ребенку. Дело не в нашей слабости, которая позволяет им демонстрировать силу. И не в выдержке мужчин в своем кругу. Я видела мужчин, оскорбленных соперником. Несмотря на смертельную обиду, они продолжали сидеть на месте, улыбались. Заорав в ответ или притихнув, оставаясь вежливыми или наглея, они стараются не терять самоконтроля. Во всяком случае, до драки у них обычно не доходит. Ведь они равные среди равных, и мужчина не может ударить другого тем унизительным, почти небрежным движением руки, каким наказывают или подгоняют скотину. Даже когда мужчины дерутся, у них и тут соблюдается кодекс чести: настоящий мужчина не бьет противника, если тот не готов к обороне. Ритуал поз. Дуэль под наблюдением внутренних секундантов. Два соперника в рыцарском поединке.

Женщину бьют, как собаку, между прочим, походя. Это, так сказать, воспитательная мера, для пользы самой провинившейся. Сразу же за ударом можно приласкать. Ведь мужчина бьет женщину не из ненависти, а для порядка.

Причина коренится в многовековом, почти врожденном чувстве превосходства, которое позволяет мужчине бить женщину. Иногда самый вежливый, добрый, сердечный мужчина поддается этому чувству собственного превосходства. Потом он и сам пугается противоречия между своим поступком и собственными убеждениями. Обычно мужчина тут же просит прощения, раскаивается, начинает копаться в себе и находит какое-нибудь объяснение случившемуся. Хиннер однажды, извиняясь, сказал, что разозлился на меня, буквально озверел из-за какой-то колкости. Он прав, это действительно озверение. Прирученный хищник способен неожиданно и без всяких причин растерзать кормившего его человека. Пусть бессознательно, мужчина все же чувствует свое превосходство над женщиной, поэтому, применяя силу, он, как бы ни пугался этого сам, берет на себя роль воспитателя, бога-педагога. Умом они готовы признать женщину равной, равноправной. Но в глубине души ими владеет безотчетное чувство особого мужского достоинства, смесь гонора и ущербности.

Зайдя однажды к моей подруге Шарлотте, я застала ее мужа Михаэля в страшном отчаянии. Он, добрейший, всепонимающий и снисходительный к шалостям отец, только что побил ребенка. Он, неспособный даже мухи обидеть. Михаэль был жутко испуган своим поступком, клял себя в моем присутствии последними словами, то и дело брал наказанного ребенка на колени, целовал, ласкал его и пристыженно просил прощения. Мне была эта сцена отвратительна. Михаэль сокрушался вполне искренне, но жалел при этом больше самого себя, собственное самоуважение, пострадавшее от оплеухи, которой он наградил своего ребенка. Михаэль сам уничтожил свою так ценимую им внутреннюю культуру и теперь причитал о том, что обнаружил в себе варвара. Жалкими словами и ласками он просил ребенка вернуть ее, чтобы вновь упрятать якобы чуждое ему варварство в темное нутро, в подземелья своей натуры. Бедные, смешные мужчины.

Генри молчал. До самого Берлина мы не обменялись ни словом. И это было правильно.

У моей двери мы попрощались. Генри был бледен и смущенно улыбался. Я пожелала ему спокойной ночи.