Дама чужого сердца

Фаина задрожала и протянула к нему руку. Он взял ее ладонь и приложил к своему лицу, чувствуя, как ее дрожь проникает и в его тело.

– В последние месяцы меня мучает мысль, что я заел твою жизнь, я неблагодарная старая свинья, у меня впереди только старость, болезни, заботы о внуках, нелюбимая жена, поработившая меня своим тягостным благородством. Я в путах, но я не имею никакого права и дальше тебя держать в них. Ты должна подумать о себе, ты прекрасна, у тебя все еще впереди.

– Что впереди? Что у меня впереди может быть без тебя?! – закричала Фаина.

– Нет, нет, я не могу больше пользоваться твоим благородством! Я принял мучительное решение освободить тебя, выпустить на волю!

Она охнула и теперь уже сама прикрыла ему рот своей белой ладонью.

– Мне не нужна свобода от любви! Я готова умереть ее рабой, твоей рабой! Я Раисе Федоровне в ноги брошусь, пусть оставит меня в доме, хоть прислугой! Я ее ноги буду мыть, но только рядом с тобой! – Фаина попыталась пасть в ноги Иноземцеву, он сморщился от невыносимого страдания.

– Господи, прошу тебя, не надо усугублять наш мучительный разговор экзальтическими, новомодными глупостями! Прошу, не плачь, это невыносимо! Не рви мне сердце! Послушай, послушай, – он поднял ее, прижал к себе и услышал, как бешено колотится ее несчастное сердце. – Ты будешь жить в этой чудной квартирке, я положил деньги на твое имя в банке. Ты ни в чем не будешь нуждаться, я обо всем позабочусь. Я буду приходить сюда, клянусь, каждый день! Но я уверен, что ты очень скоро почувствуешь прелесть нового состояния, безграничное ощущение свободы от прежних, мнимых обязательств, и сама, повторяю, сама предпочтешь устроить жизнь по своему выбору.

– Мнимых обязательств, – слабым эхом отозвалась Фаина. Слезы и белые локоны перепутались на ее прекрасном лице.

Соломон Евсеевич откинул волосы с заплаканного лица Фаины, провел пальцем по ее губам и поцеловал. Она сразу же смиренно затихла и обмякла в его руках.

– Когда мне уходить? – едва прошептали эти губы. – Теперь, завтра?

– Погоди, к чему спешка, у нас еще есть немного времени, – и Иноземцев привычным движением опустил безвольное тело Фаины на подушки дивана…

Эмиль Эмильевич кашлянул и склонился в изящном поклоне. Соломон Евсеевич поднял глаза от бумаг, громоздившихся на бескрайнем столе его издательского кабинета.

– А, господин Перфильев! Отрадно, что за то время, пока мы не виделись, вы не утратили замечательной привычки являться удивительно быстро, будто вас ветер носит! И так же точно и безукоризненно выполнять все поручения! – Соломон Евсеевич благосклонно улыбнулся.

Перфильев правильно истолковал этот знак и осторожно сделал несколько шажков к благодетелю.

– Смею ли полагать, что вы остались довольны выбором квартиры и обстановкой?

– Разумеется, Эмиль Эмильевич, я доволен. Ну кому, как не тебе, это сделать, с твоим-то вкусом! И к тому же, опять же, кто еще может лучше знать предпочтения твоей сестры?

– Фаине понравилось? – осторожно осведомился Эмиль Эмильевич.

– Друг мой, иногда человек не понимает своего счастья. Женщины почему-то особенно часто попадают в категорию непонятливых. Фаина не очень возрадовалась подарку. Поэтому я возлагаю на тебя деликатную и непростую миссию убеждения, что все мои действия относительно ее дальнейшей будущности, пойдут ей только во благо. Хотя на первый взгляд, может, они таковыми и не покажутся.

– Сударь, – судорожно сглотнул Эмиль Эмильевич, – Соломон Евсеевич…

– Понимаю, понимаю, это непросто. А думаешь, мне просто было отодвинуть всю прежнюю неприязнь и воротить тебя обратно, из твоего небытия, а?

Перфильев покрылся потом и побледнел. Что бы он делал все это время, если бы не сестринская поддержка Фаины? Уж точно бы камешек на шею и в Фонтанку! Господи, помоги! А может, все не так и страшно, как кажется? Почему не поверить Иноземцеву? Стареющий благородный любовник хочет расстаться красиво. Вот только одна беда, и к Фаине годы прилепились, уж не оглядываются на Невском проспекте хлыщи и модники вслед! Всю ведь молодость на него положила, кому она теперь нужна? Впрочем, не время сейчас думать о неприятном.

Перфильев вовремя опомнился, что пауза слишком затянулась, и принял любезное выражение лица.

– Кстати, – как ни в чем не бывало, продолжил издатель, – расскажи-ка мне, любезный, как приняли тебя у Юлии?

– Ах, боже мой! – восторженно залопотал Эмиль Эмильевич. – Юлия Соломоновна не поверила своим глазам, когда опять увидала меня! Она была счастлива! Совершенно счастлива!

– Ну уж прямо-таки счастлива? – усмехнулся Соломон Евсеевич, черкая что-то пером в бумагах.

– Ей-богу, клянусь вам! – Перфильев ах зажмурился от восторженных воспоминаний.

– И муж ее, господин Крупенин, тоже выказал такую же радость обретения бывшего знакомого? – Иноземцев бросил перо и откинулся на спинку огромного кресла. Фиглярство Эмиля Эмильевича его всегда забавляло.

– Тут уж врать не буду. Нет, не выказал радости. Сердитым выглядел и строго-настрого определил нам с Юлией Соломоновной распорядок работы.

– Какой же?