Даниэль Деронда

Однако, когда разговор перешел на мебель для коттеджа, Гвендолин не сочла нужным проявить к теме хотя бы вялый интерес. Она решила, что сегодня утром честно выполнила все, что от нее ожидали, и чувствовала себя настоящей героиней, сумев скрыть мучительную внутреннюю борьбу. Отвращение к единственному пути, открывавшемуся перед нею, оказалось намного сильнее, чем она представляла до разговора с дядей. Мысль о необходимости предстать перед миссис Момперт, чтобы получить ее одобрение или неодобрение, жестоко бередила и без того болезненную рану. Оказалось, что даже ради места гувернантки необходимо пройти унизительную проверку и, возможно, услышать отказ, при том что ей грозило каждую минуту находиться под контролем епископа и его жены. Не исключено, что епископ решит проэкзаменовать юную красавицу, привыкшую к тому, что ее оживленную болтовню окружающие принимали как свидетельство необыкновенного ума. Еще шесть недель назад Гвендолин скорее жалела бы скучного епископа, чем боялась, и вот теперь жизнь обещала едва ли не тюремное заключение в стенах его дома. В голову пришла дикая, но такая соблазнительная мысль убежать и, вопреки мнению Клезмера, стать актрисой, однако слова музыканта по-прежнему тяготили душу, к тому же она смутно представляла себя в толпе вульгарных людей, обращающихся с ней оскорбительно-фамильярно.

Несмотря на смелость, Гвендолин не имела ничего общего с авантюризмом и всегда желала лишь одного – чтобы ее принимали за чистокровную аристократку. И даже упустив удачу возле игорного стола, она считала, что никто не смеет смотреть на нее с иронией, как Деронда. Защита и ласка, постоянное внимание к чувствам и желаниям казались Гвендолин такими же необходимыми сторонами жизни, как еда и одежда, поэтому неудивительно, что даже без предупреждения Клезмера епископская тюрьма выглядела менее отталкивающей, чем призрачная свобода театра. Сопротивление тяжкой участи, выпавшей именно на ее долю, с каждым часом не ослабевало, а, наоборот, укреплялось. Гвендолин подумала, что все вокруг переносили семейные неприятности легче, чем она, – даже бедная мама, не привыкшая или давно отвыкшая радоваться. После всего, что случилось, глупо было надеяться на лучшее будущее. По-видимому, ее таланты никогда не будут признаны выдающимися, а горький опыт недавнего прошлого показал, что напрасно мечтать о несбыточном. Это только в романах даже внешне заурядные гувернантки оказываются в центре внимания и удачно выходят замуж. Она ощущала глубочайшее отвращение к миру и не видела убедительного стимула продолжать жить. Можно было взглянуть на испытания как на Божье наказание, однако все разговоры о бедах, смирении и прочих высоких материях Гвендолин считала пустой болтовней, а во всех своих несчастьях винила других людей. Что же касается радости труда и осознания исполненного долга, интереса к новым жизненным открытиям и высокого призвания педагога – все эти понятия, даже изложенные самым красноречивым оратором, оставались для нее не более чем слабо понятыми теоретическими фразами. Гвендолин точно знала одну-единственную, не подлежащую сомнению истину: стать гувернанткой – «принять ситуацию» – для молодой леди означало потерпеть поражение в жизни и смириться в лучшем случае с сочувственным покровительством. Бедняжка никогда не представляла счастья без личного превосходства и блеска. Как только забрезжила опасность потерять эти необходимые преимущества, жизнь показалась ей ненужной, и в этом Гвендолин Харлет ничем не отличалась от нас, зачастую враждебно воспринимающих окружающую действительность, если дело касается лично нас, и равнодушных к тому, что другие люди сочли бы более важным. Поэтому вступившая в лабиринт жизни без карты и путеводной нити молодая особа была достойна глубокого сожаления – тем более если неверие в себя и в свою счастливую судьбу пришло к ней неожиданно, как бездна, разверзшаяся на дороге, по которой она шагала весело и беззаботно.

Несмотря на крепкое здоровье, борьба между внутренним «я» и внешними обстоятельствами подействовала на Гвендолин даже физически: впав в странное оцепенение, она ничем не могла себя занять; малейшее усилие над собой вызывало раздражение – даже есть было в тягость. Разговоры с окружающими на любую тему казались бессмысленными, так как не учитывали ее чувств и оттого сердили. Мысли о самоубийстве, к которым склонны разочарованные молодые люди, были ей не свойственны. Единственное, что занимало и раздражало Гвендолин, – это необходимость вести ненавистный ей образ жизни. В доме пастора она больше не появлялась и даже сказывалась больной, когда к ней приходила Анна, чтобы не вести себя так, как того желали родственники. «Наверное, со временем я научусь притворяться, но зачем это делать сейчас?» – думала она.

Матушка наблюдала за дочерью с молчаливым страданием и обращалась со снисходительной нежностью.

Однажды, сидя в спальне с матерью, которая приводила в порядок ее одежду, Гвендолин внезапно встала и подошла к шкатулке с украшениями.