Даниэль Деронда

– Неприятен? Ничуть. Какое мне дело до того, что он жирный? Меня это не касается. Если хочешь, я снова приглашу его в Диплоу.

– Не думаю, что он примет приглашение. Мистер Деронда слишком умен и образован, чтобы интересоваться нами, – возразила Гвендолин, решив, что мужу полезно услышать, что кто-то может смотреть на него свысока.

– Никогда не замечал, чтобы ум и образование меняли мужчину. Есть только два варианта: либо он джентльмен, либо нет, – отрезал Грандкорт.

То обстоятельство, что молодожены стремятся хотя бы на минуту остаться вдвоем, все сочли вполне понятным. Компания не тревожила их до тех пор, пока, войдя в сад, не остановилась перед монастырской стеной, где тринадцать лет назад, среди осыпающихся лепестков роз, мы увидели познавшего первую печаль Даниэля Деронду. Монастырь был построен из более прочного камня, чем церковь, и безжалостным силам природы не удалось его разрушить. Он представлял редкий образец северной архитектуры – полукруглые, обрамленные колоннами окна, не предназначенные для остекления, – а тонко проработанный лиственный орнамент капителей сохранил каждое прикосновение резца. Гвендолин оставила мужа и присоединилась к другим дамам, которым Деронда объяснял изящество украшений, соединивших свободу воображения с точностью передачи природных форм.

– Интересно, как случается чаще: мы учимся любить реальность, увидев ее изображения, или, наоборот, оцениваем изображения в соответствии с реальностью? – задумался он вслух. – В детстве эти капители научили меня замечать красоту листьев.

– Наверное, вы можете представить каждую их линию даже с закрытыми глазами, – предположила Джульетта Фенн.

– Да. Я постоянно повторял их в уме, потому что долгие годы этот двор воплощал для меня образ монастыря, и когда в книгах заходила речь о монахах, сразу вспоминался этот пейзаж.

– Должно быть, это место очень вам дорого, – заметила мисс Фенн вполне невинно. – Большинство строений похожи друг на друга, а это неповторимо, и вы знаете каждую его трещину. Думаю, ни один другой дом не сможет заменить его в вашем сердце.

– О, я всегда ношу его с собой, – невозмутимо ответил Деронда. – Для большинства людей дом детства остается лишь дорогим воспоминанием – не уверен, но думаю, тем лучше. Этот образ никогда не тускнеет и не приносит разочарований.

Гвендолин не сомневалась, что он говорит так из деликатности по отношению к ней и Грандкорту, зная, что они его слышат. Ее же считает эгоисткой, думающей исключительно об обладании наследством его отца. Но что бы ни говорил Деронда, в ее душе всегда таилась боль из-за того, что обстоятельства рождения не позволяли ему унаследовать положение отца. А полагая, что она радуется преимуществу мужа, какие чувства он может испытывать, кроме презрительной жалости? Больше того: Гвендолин не сомневалась, что Деронда избегает ее, предпочитая беседовать с другими, что тем не менее было крайне нелюбезно с его стороны.

Из гордости более не заговаривая с ним, Гвендолин проявила живой интерес к разглядываю портретов в галерее над кельями, сыпала острыми замечаниями, не обращаясь непосредственно к нему, однако наигранное воодушевление чрезвычайно ее утомило. После экскурсии Грандкорт отправился играть в бильярд, а она спряталась в отведенном ей милом будуаре, где смогла предаться своему несчастью.

Да, несчастью. Эта красивая здоровая молодая женщина, в свои двадцать два года познавшая удовлетворение честолюбивых устремлений, больше не испытывала желания целовать свое прекрасное отражение в зеркале. Она созерцала его и удивлялась, как можно быть такой несчастной. Уверенность в собственной неоспоримой власти, которая в девичестве поддерживалась в ней поклонением окружающих, бесследно исчезла. За семь недель брака, показавшихся ей половиной жизни, муж добился власти над ней, сопротивляться которой она могла не больше, чем парализующему воздействию электрического ската. В маленьком девичьем мирке воля Гвендолин казалась непреложной, однако это была воля человека, подверженного множеству воображаемых страхов. А теперь она столкнулась с волей, которая, как удав, обхватила ее, не боясь раскатов грома. Однако Грандкорт действовал не без расчета: в действительности он с удивительной прозорливостью угадал то душевное состояние жены, в котором ее гордый мятежный дух терял силу и смирялся перед ним.

Гвендолин сожгла письмо Лидии Глэшер, боясь, что его увидят другие глаза, и упрямо скрывала от Грандкорта истинную причину бурной истерики по приезде в поместье, объясняя ее усталостью и волнением после свадьбы. Обстоятельства вынудили ее солгать.

– Не спрашивай. Причина в моих чувствах, в неожиданной смене обстановки.