Даниэль Деронда

– Теперь пойдемте, – проговорил Мордекай после продолжительного молчания, а уже в экипаже добавил: – Остановимся в конце улицы и пешком дойдем до лавки. Вы посмотрите книги, а скоро мистер Рэм уйдет и оставит нас вдвоем.

Оказалось, что этот энтузиаст не от мира сего так же осторожен, так же восприимчив к чужому мнению, как самый практичный человек.

Трясясь в кебе, Деронда вспомнил о Майре, однако осознавал, что направление разговора будет определять не он, а Мордекай. «Кажется, я впал в состояние абсолютного суеверия и ожидаю от оракула предсказания судьбы. Если этот человек так глубоко ощущает связь между нами, значит, связь действительно существует. Боже мой! Какая связь способна оказаться более мощной, чем вера – даже ошибочная, чем ожидание – даже несбывшееся? Неужели мне суждено разрушить его надежду и разбить мечты? Право, если мне назначено что-то совершить, то я не разочарую его».

Через десять минут, ощущая себя кем-то вроде тайных любовников, они остались одни в маленькой, освещенной газовой лампой лавке. Мордекай прислонился спиной к прилавку, а Деронда остановился против него в четырех футах. Если бы можно было увековечить эти лица, как Тициан в картине «Динарий кесаря» увековечил два других типа! Представьте – это способен сделать каждый – еврейское лицо человека с трагическим отпечатком чахотки в блестящих глазах – лицо, на которое мысль и страдания наложили печать преждевременной старости; черные волосы и борода подчеркивали желтоватую бледность кожи, а затрудненное дыхание придавало особую подвижность тонким ноздрям. А теперь придайте этому лицу выражение медленно умирающей матери в ту минуту, когда единственный любимый сын является к ее одру и с сухих губ срывается слабый, но радостный возглас: «Мой мальчик!» – ибо в нем она видит продолжение своего «я». Вообразив подобный портрет, вы увидите Мордекая. Напротив него стоял человек с чертами не более восточными, чем те, которые мы во множестве видим среди народов, называемых латинскими, в расцвете молодости и здоровья, наделенный мужественной силой и спокойным достоинством, с которым он встречал взгляд таинственного сына бедности, искавшего в нем долгожданного друга. Самое благородное качество Деронды – обостренная отзывчивость по отношению к близким – в эту минуту подверглось суровому испытанию. Он не был уверен, как Мордекай, в родстве их душ, но ощущал глубокую потребность ответить на его вопль о помощи и готовность к восприятию идей Мордекая. Способность к восприятию – такая же редкая и могущественная сила, как и стойкость. Она придавала лицу Деронды такое спокойное и доброе выражение, что уверенность Мордекая в нем усилилась.

– Вы не знаете, что направило меня к вам и свело нас вместе в эту минуту, – заговорил он.

– Я терпелив, – ответил Деронда, – и готов выслушать все, что вы сочтете нужным изложить.

– Вы видите, что я умираю, – спокойно, словно экономя силы, продолжил Мордекай. – Вы видите и то, что я напоминаю человека, стоящего в полосе отчуждения, чьи речи будут встречены с жалостью и сочувственными вздохами. День заканчивается – свет тускнеет, и скоро мы уже не сможем различить друг друга. Но вы пришли вовремя.

– Я очень рад, что успел, – с чувством ответил Деронда. Он не сказал: «Надеюсь, вы во мне не ошибаетесь», – решив, что само слово «ошибаетесь» в эту минуту прозвучало бы жестоко.

– Однако скрытые причины, побудившие меня обратиться к вам, возникли давным-давно, – продолжил Мордекай. – Все началось в юности, когда я учился в другой стране. Тогда дорогие сердцу идеи явились потому, что я был евреем. Я должен был их осуществить потому, что чувствовал, как в груди бьется сердце моего народа. Эти идеи наполнили мою жизнь: вместе с ними я заново родился. Я воспринимал это сердце, эти руки, – он пылко прижал к груди, а потом вытянул перед собой бледные иссохшие руки, – сон и бодрствование, работу, которой кормил свое тело, и пейзажи, которыми радовал взор. – Все это я воспринимал как топливо для божественного огня. Но тогда я поступал так, как поступает человек, бесцельно скитавшийся по миру и начертавший свои мысли на скалах. А прежде чем я успел исправить ошибку, пришли тревога, тяжелый труд, болезнь и заковали меня в железные цепи, разъедающие душу. Тогда я спросил себя: «Как сохранить свой дух, чтобы он не погиб вместе с телом?»

Мордекай умолк, чтобы восстановить потраченные на горячий монолог силы и обуздать волнение. Деронда не осмелился произнести ни слова: тесное пространство заполнила благоговейная тишина. Вскоре Мордекай продолжил: