Данте в русской культуре

В этом сочинении, кажущемся поначалу необычным лишь потому, что Дружинин редко писал стихи, есть мотив, достаточно неожиданный для склонного к общественному индифферентизму писателя. Это мотив мщения за попранную справедливость. Его появление трудно объяснить влиянием какой-либо отечественной традиции, значимой в 50-е годы для представлений о флорентийском изгнаннике. По-видимому, он возник в результате начитанности Дружинина в английской литературе, где современная дантология была замечательна прежде всего трудами итальянцев, эмигрировавших в Англию. Среди них был и знаменитый деятель раннего Рисорджименто Уго Фосколо, неподкупная «совесть Италии». Вместе с другими соотечественниками-эмигрантами, Дж. Мадзини, Г. Россетти, он выступал с литературно-критическими статьями и эссе о Данте, занимался комментированием «Божественной комедии». В их работах судьба поэта, чьи произведения были запрещены в Италии, освещалась в свете тираноборческих и антифеодальных настроений. Патриоты-карбонарии видели в авторе «Монархии» и «Божественной комедии» провозвестника объединения своей родины и мужественного борца за справедливость. «Данте, – утверждал Уго Фосколо, – принадлежал к людям редкой силы духа, которых не может коснуться насмешка, которых удары судьбы ожесточают, обостряя врожденную гордость. Друзьям он внушал не жалость, а уважение, врагам – страх и ненависть, презрение же – никогда. Гнев его был неукротим, месть же была не только потребностью натуры, но и долгом»[388]

.

Этой характеристике как будто и следовал Дружинин, называя Данте гонителем зла и «неукротимым мстителем», указывая на его «железный дух» и величавую, непримиримую гордость: «Он в рубище глядит как царь плененный». Еще более знаменательным эхом карбонарских воззрений на любимого поэта, в которых его идеи оказывались близкими проблемам итальянского освободительного движения, звучала предпоследняя строфа, завершающаяся стихом «Моя мечта к народу перейдет».

Отзвуки мнений Уго Фосколо и его единомышленников слышатся и в других работах Дружинина. В рецензии на переводы Д. Мина он писал: «Только Италия средних веков, Дантова Италия, del dolore ostello, nave senza nocchier in gran tempesta корабль без кормчего в страшную бурю, Италия с Гвельфами и Джибелинами, с остатками римского духа и римских песнопений, с ее вечной красотой и кровавыми преданиями, с ее легендами и поэтическою действительностью, могла создать этого сумрачного человека во францисканском одеянии, опоясанного веревкой, с лавровым венком на изрытом челе! Только посреди дантовской Италии, так обожаемой и так проклинаемой великим певцом загробного мира, мог создаться и окрепнуть этот истинный представитель своего века и нескольких веков сряду – этот государственный муж, боец на поле ратном, непобедимый схоластик, гордый изгнанник, учитель будущих поколений, неукротимый мститель-патриот…»[389]

Рецензент, как и Фосколо, источник величия автора «Комедии» видел в самой эпохе Треченто, которую итальянский романтик определял как время «гигантских страстей»[390]

. Об этом он писал в статье «Данте и его век», опубликованной в «Эдинбургском обозрении» за 1818 г. Примечательно, что в незаурядной библиотеке О. Сенковского, которой Дружинин активно пользовался для расширения познаний в английской литературе и для сочинения статей, хранились комплекты «Обозрения» за несколько лет[391].

Возможно, что указанных текстовых совпадений было бы недостаточно для убедительных параллелей между итальянским карбонарием и русским журналистом начала 50-х годов, если б в его рецензии был не тот же самый набор оценок, каким пользовались деятели Рисорджименто при характеристике «своего Данте». Они осовременивали конфликт поэта с миром, высоко ценили его праведный гнев и уделяли немало внимания героическому звучанию его поэзии. Ее восторженные определения занимали в статье Дружинина ничуть не меньше места, чем разбор перевода, напечатанного в «Москвитянине». Отдавая должное начитанности, гибкости языка и поэтическому такту переводчика, рецензент все же отмечал, что в терцинах Д. Мина, как и в переводах самых именитых литераторов, нет той «мощной и дивной» поэзии, которую, по его словам, какой-то ценитель сравнил с мечом из литой стали, с мечом, украшенным крупными бриллиантами, т. е. той поэзии, что на всех языках Европы привела к рождению эпитета особого достоинства: дантовский – dantesque[392].