Дар или проклятие

– Тоже люблю. – Она только сейчас поняла, что хочет есть почти до обморока. Она практически не ела с тех пор, как Лариса рассказала ей страшную правду.

– А пельмени варить – это хобби или работа?

– Пельме-ени? – озадаченно замер Вадим с кастрюлей в руке.

– Это трагическая необходимость, – подсказала Наташа.

– Почему… трагическая? – Сережа смешно вытаращил глаза.

– Потому что есть хочется каждый день, а готовить – не всегда.

– Вадим Палыч, а вам сейчас хочется варить пельмени?

– Хочется, – честно ответил Вадим, – во-первых, потому, что сам есть хочу, а во-вторых, чтобы вас накормить. Причем вкусно.

Странно, что еще совсем недавно он терпеть не мог делить с кем-то трапезу, даже в столовую никогда не ходил, предпочитая закусывать бутербродами, не отходя от рабочего места. Сейчас ему совсем не хотелось жевать, как обычно, уткнувшись в книжку. Ему хотелось вести неспешные обеденные разговоры, и чтобы стол был красиво сервирован, и чтобы еда была вкусной, и чтобы Наташа и смешной Сережа смотрели на него с благодарностью.

Самолет летел ровно. Если бы не негромкий шум моторов, вполне можно было поверить, что он и не движется вовсе. Петр Михайлович закрыл глаза, как только пристегнул ремень, и сейчас почему-то боялся открыть их, как будто при этом ему должно стать еще хуже, а хуже было уже некуда.

Зачем он прочитал проклятое письмо? Как ему жить без Александрины?

Сделать вид, что ничего не знает? На какое-то время эта мысль показалась ему спасительной. Жить по-прежнему, обнимать точеные плечи, целовать волосы, подшучивать над ней, как он привык… И вычеркнуть из памяти самое страшное. Он сможет, он сильный.

Нет, не сможет. Потому что главное, на чем строилась его жизнь, – уверенность в том, что он ей нужен. Теперь он знал, что это не так, и никакие слова, никакой совместный быт, совместные радости и тревоги не вернут этой уверенности.

Жизнь разбилась, и у каждого из них свои осколки.

Ему всегда казалось, что он знает о ней все. Казалось с той самой минуты, когда ей стало скучно на вечеринке у Фроловых. И когда она глупо переживала из-за работы, идя с ним от «Современника» по Старой Басманной, которая когда-то называлась улицей Карла Маркса.

Он не знал самого главного – что она его разлюбила. И не знал, когда.

Глаза все-таки пришлось открыть. Затекли ноги в неудобном положении, и Петр поерзал в тесном кресле, удивляясь, что может обращать внимание на такие мелочи.

В его жене странным образом уживались две личности. Одна знала, что она прекраснейшая из женщин, помнила, что она умна, талантлива и блестяще образована, и тогда Александрина делалась спокойной и уверенно-радостной. Другая видела себя старой, неумелой и неумной, панически боялась морщин и седых волос, а заодно падения курса рубля, Сережиного переходного возраста и повальной эпидемии гриппа.

Первой Александриной он гордился, почти всерьез пугаясь от того, что она когда-нибудь по-настоящему осознает, что она богиня, и он, Петр, перестанет «быть ей парой». Вторую Александрину он жалел, умилялся «бабьей глупости», утверждал, что у нее комплекс неполноценности, и она на это всерьез обижалась.

Он никогда не думал, что Александрина ему изменит. Он скорее поверил бы в конец света или катастрофическое глобальное потепление, но ни в то, ни в другое поверить не мог, потому что получил хорошее техническое образование и еще не дожил до маразма.

Лететь оставалось сорок минут, и он снова закрыл глаза.

Борис Озерцов не смог бы объяснить, зачем торчит в этом дворе. Он с самого начала говорил и себе и Максу, что вся эта затея – попытка срубить бабки. Только попытка. При малейшей опасности они немедленно бросают это дело и живут себе дальше, как жили. В конце концов, у них вся жизнь впереди, и если направить мозги в нужном направлении, а направление у обоих было сходное – деньги, наверняка что-нибудь да придумается.