«Дар особенный»

Комическая тональность романа, значительно ослабленная Масальским, однако интуитивно ощущаемая им как значимый аспект романа, почти совершенно утрачена в переводе Карелина. Будучи противником гоголевского направления[237], Масальский невольно перенял отдельные стороны эстетической программы как Гоголя, так и писателей натуральной школы. Это дало ему возможность передать некоторые элементы писательской манеры Сервантеса, не замеченные или сознательно опущенные Карелиным, исходившим из задач, стоявших перед русской литературой 1860-х годов. Это отразилось, в частности, в переводе многих «непристойных» сцен, представляющих блестящие образцы сервантесовского стиля, способности писателя достигать комического эффекта сложной комбинацией стилистических средств, в том числе широким использованием эвфемизмов. Ср.: «Тут он с необыкновенной быстротой снял штаны и, оставшись в одной сорочке, нимало не медля дважды перекувырнулся в воздухе – вниз головой и вверх пятами, выставив при этом на показ такие вещи, что Санчо, дабы не улицезреть их вторично <…> дернул поводья» (Любимов, I, 282).

«Сняв поспешно штаны, он остался в одной рубашке и без дальняго сделал два прыжка, хлопая себя ладонью по подошве, потом два кувырка, опустив вниз голову и подняв ноги вверх. Санчо, не желая смотреть два раза на эту позитуру, повернул Росинанта и поехал…» (Масальский, I, 323–324).

«В ту же минуту, поспешно раздевшись и оставшись в одной рубахе, он умудрился сам себе дать подзатыльника, сделал два прыжка в воздухе и два раза перекувырнулся, стоя вверх ногами. Штуки эти вполне удовлетворили Санчо, который повернул коня» (Карелин, I, 229).

Таким образом, не только «Дон Кихот» в переводе Масальского оказался включенным в литературный процесс в России конца 1830-х – 1840-х годов, но и гоголевская школа оказала воздействие на перевод.

Ни в переводе Масальского, ни в переводе Карелина не была удовлетворительно решена сложнейшая задача адекватной передачи испанских поговорок и пословиц. В романе Сервантеса эта языковая стихия в конце концов перерастает в средство, помогающее раскрыть образ человека из народа, у которого «есть душа и сердце, есть желания и страсти, есть любовь и ненависть, словом, есть жизнь»[238]

. Для примера можно привести несколько пословиц из XVIII главы 1-й части:

«nos han de traer a tantas desventuras, que no sepamos cuál es nuestro pie derecho»;

«dejándonos a andar de ceca en meca y de zoca en colodra»;

«y a los escuderos, que se los papen duelos».

У Масальского в первых двух случаях – стремление к дословному переводу, в третьем смысл передан при полной утрате фольклорной образности: «доведут нас до таких бед, что мы не узнаем с вами, где у нас правая нога» (Масальский, I, 184); «Полно нам шататься, как говорят, от Зекки до Мекки, надевши не башмаки, а подойники» (Масальский, I, 184)[239]; «а оруженосцам приключились бы от него одни беды» (Масальский, I, 185). В переводе Карелина сделан в этом отношении шаг вперед. В нем наряду с дословным переводом – уже более гибкая тенденция, сочетающая замену испанских выражений русскими с попыткой создать в образном и стилистическом отношении убедительные русские варианты испанских поговорок и пословиц: «лишит нас навсегда возможности различить нашу правую ногу от левой» (Карелин, I, 131); «чем шататься по белу свету, попадая каждый день из огня в полымя» (Карелин, I, 131); «буду по-прежнему расплачиваться за все собственной спиной» (Карелин, I, 132).

Немало других упреков можно было бы высказать переводчикам, если подходить к их работам с максималистских позиций и не учитывать последующих версий, хлынувших как из рога изобилия на рубеже XIX–XX веков и оттеняющих достоинства переводов Масальского и Карелина.

Строение фраз, выбор стилистических средств и лексических эквивалентов не оставляют сомнения в том, что оба переводчика, особенно Карелин, активно пользовались французской версией Л. Виардо, прибегая к его помощи во всех затруднительных случаях, переводя при этом в целом с испанского подлинника. Именно перевод Виардо, у которого были такие почитатели, как Белинский[240], Достоевский и особенно Тургенев, сыграл, несмотря на нелестное мнение Ф. Бидерманна, приведенное в «Московском наблюдателе»[241], для русской читающей публики немаловажную роль. Наконец, кое-кому сервантесовский роман был доступен и в подлиннике, в том числе Тургеневу, Островскому, Боборыкину[242].