Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Муромцев и Кэмрад забрались на ближайшую платформу. Под ногами захрустела угольная крошка. Лица людей были черны. Поблескивающая, отливающая синевой пыль въелась в волосы, одежду, вещи. В своих непритязательных костюмах Дмитрий и Семен почувствовали себя здесь франтами и чистюлями.

На платформе разместилось человек тридцать. Один мужчина с туго забинтованной левой рукой на перевязи. Только один. Остальные женщины: молодые и старые. И много детей.

Когда, несколько раз содрогнувшись, поезд тронулся, и, всё набирая скорость, вылетел из тени станционных построек, и подставил себя под косые лучи заходящего солнца, — застывшие фигуры женщин с масками непреходящего отчаяния на лицах, угольно-черных и багровых в бликах солнца, почему-то напомнили Дмитрию химер на Нотр-Дам… И они молчали. Неподвижные и молчаливые, как изваяния из темного камня.

Невольно ж Дмитрий, обращаясь к Кэмраду, заговорил шепотом:

— Может быть, они голодны?

Семен торопливо, дрожащими пальцами раскрыл чемодан и достал свертки, приготовленные Галей.

Котлеты, яйца, колбаса, соленые огурцы, хлеб. Всё это он разложил на чемодане, подстелив газету.

— Пожалуйста, берите, товарищи.

Никто не отозвался. Только несколько голов медленно повернулись к Кэмраду, и запавшие, в красных воспаленных веках глаза уставились на пищу.

— Берите же, ешьте. Мы вас очень просим.

— Вот это по-братски, — отозвался мужчина с забинтованной рукой. — По правде сказать, с кормежкой не больно-то хорошо получилось. — Он взял котлету, огурец и ломоть хлеба. — В Москве горячий кофе и бутерброды раздавали. Кто успел, а кто только облизнулся.

— Детям надо дать, — сказал Дмитрий.

К чемодану потянулась маленькая, очень грязная рука, едва выглядывавшая из широкого кожаного обшлага, но при словах Муромцева поспешно дернулась обратно.

Дмитрий поднял голову. Как-то неловко, на коленях, стояла очень миловидная женщина в ночной рубашке и кожаном реглане коричневого цвета, который был ей и широк и длинен. И к груди она прижимала грудного ребенка, завернутого в розовое одеяльце.

— Чего же вы? Берите.

Она осторожно, словно елочный шарик, двумя пальцами взяла яйцо. Сказала едва слышно:

— Большое спасибо. — А потом как-то удивленно: — У нас папу убили. Он крикнул: «Хватай Андрюшку, спасайся! Обо мне не беспокойся…» И побежал. А потом захотел на нас еще раз взглянуть… Оглянулся, и всё… Бомба! А я упала и Андрюшку кожанкой прикрыла. Чтобы не видел, как его папку растерзало, чтобы огня не видел. — И, всё стоя на коленях и покачиваясь в такт бегущему поезду, протянув вперед руку, сжимавшую яйцо, забормотала торопливо и несвязно: — Всё небо в черных крестиках… А где наши? Почему не видно? А на аэродроме всё в огне и словно земля вверх летит. Василий закричал: «Сгорела моя „чайка“!» Тут потолок провалился… И огнем пышет, пышет… Я только Андрюшку успела схватить… Босая, в рубашке… А он кинул мне на плечи свой реглан… «Обо мне не беспокойся…» Как же так? Во всем небе фашистское воронье. Василий говорил: не беспокойся, мы сбережем наше небо… А один за мной гнался… Низко, низко… И всё из пулемета… Андрюшку убить хотел. А я лягу, его под себя и регланом накроюсь… Чтобы смерть не увидать. Смотрите вот… — Она положила ребенка на груду угольной крошки, поднялась с колен и, сунув яйцо в карман, раскинула полы реглана. Справа и слева просвечивались на нем аккуратные круглые дырочки. А на тоненьких стройных ногах ее надеты были огромные, разношенные мужские туфли.

— Вот на что они способны, звери эти гитлеровские, — с угрюмой злобой сказал мужчина с забинтованной рукой. — За женщиной с ребенком охоту устроили. Такого и в кошмарном сне быть не может! — И, хрупая соленым огурцом, пообещал: — Ну да ничего, скоро мы их кровавыми слезами плакать заставим.

Продукты, разложенные на газете, исчезли как-то незаметно. Но никто из взрослых, если не считать раненого мужчины, есть их не стал. Все пошло ребятишкам. Только одна девочка, лет пяти-шести, в красном платьице с белыми горохами и с таким же увядшим бантом в растрепанных светлых волосиках, не захотела есть. Как женщина в реглане, прижимавшая к груди ребенка, девочка эта не выпускала из ручек своих куклу в костюме паяца с крошечным бубенчиком на колпаке. Большие голубые глаза ее казались стеклянными, а на бескровном личике, по обеим сторонам губ, обозначились тончайшие морщинки.

Женщина, склонившаяся над девочкой, очевидно ее мать, подносила к лицу ребенка хлеб и колбасу и жалобно уговаривала:

— Колбаска это, вкусная-превкусная… Ну, покушай, Нинелечка, ну прошу тебя… Что ж теперь сделаешь, бедненькая ты моя!

Девочка молчала, резкими движениями отстранялась от еды, и бубенчик на колпаке паяца тихо позвякивал. Женщина горестно вздохнула:

— Ума не приложу, что теперь с ней делать. Посторонняя она мне совсем. И мать и бабку ее одной бомбой убило. А девочку в сторону отбросило и в бессознательное состояние привело. Вот, значит, я ее и подобрала. Отошла она понемногу, но молчит, словно язык отнялся. Знаю, что Нинелью зовут. Мать ее так кликала. И еду не принимает. Только водички попила.