Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Он уже разлегся возле самой дороги, подложив под спину куртку, и, видимо, наблюдает за стремительным передвижением легких курчавых облаков.

— Значит, не пойдешь? — Я едва скрываю свою радость.

— Эти древние развалины… Право же, мой мальчик, мне достаточно видеть их отсюда.

— Ну, ты идешь, Митья, или я буду бежать одна?

— Конечно, иду!

Взявшись за руки, мы мчимся к мостику. Маджи здо́рово бегает. У нее быстрые ноги. А Терек ревет, грохочет, захлебывается пеной и встречает нас пригоршнями брызг.

Мы пробегаем по горбатому мостику. Скорей, Маджи, скорей! Он ведь такой хрупкий, вздрагивает под нашими ногами, просто удивительно, что Терек еще не сбросил его с себя, как обезумевший скакун — седока.

Маджи что-то говорит, но Терек ревниво заглушает ее слабый голос.

— Ничего не слышу! Что ты сказала?

Она кричит мне в лицо:

— Почему ты позвал Мориса? Я этого не понимаю.

Она этого не понимает. Ох, черт! Я кричу:

— Ты же всегда с ним ходишь. Звал для тебя.

Она смеется:

— Для меня?.. Но я совсем не хотела.

Тогда я кричу, кричу изо всех сил:

— Маджи… Я тебя люблю…

— Ничего не слышу. Ни-че-го.

Мы начинаем восхождение. Близок локоть, да не укусишь! Едва заметная тропинка карабкается по каменистой круче. Я лезу первым. Найдя точку опоры для ноги, протягиваю руку и помогаю Маргарет. Она делает вид, что сердится («Пусти, я сама! Это нетрудно»), но руки не отнимает. А у меня с каждым шагом вырастают силы. Могу взять ее на руки и бегом донести до самых стен замка. Да что там замок. Вон и на ту серебрящуюся вершину горы донесу я Маргарет, если только она захочет.

— Давай я понесу тебя, Маджи.

— Зачем? Я совсем еще не устала.

Тропинка делает поворот, и огромный валун, напоминающий голову какого-то чудовища, заслоняет и кипящий Терек, и мост, и автобус, и маленьких человечков, расположившихся возле него.

Тех, кто ушел раньше нас, не видно и не слышно. Может, они уже в развалинах замка.

И тут Маргарет поскользнулась. Я поймал ее растерянный взгляд, наклонился, успел ухватить за плечо и что есть силы рванул к себе. Уж не знаю, как это случилось, но только Маргарет уткнулась лицом в мое плечо. Я почувствовал ее нежные пальцы на своем затылке и ее губы на своих губах. У меня так сильно стучало сердце, что я уже не слышал шума реки.

— Но почему там… В пионерском лагере?

Она прижалась ко мне еще теснее и поцеловала так крепко, что я задохнулся.

Потом я спросил:

— Почему ты молчишь, Маджи?

— Я долго думала. Сделала очень плохо…

— Когда плохо? Тогда?

— Сейчас плохо… Мой дорогой… Мой Тмитрий… Митья!

— Ты плачешь? Что с тобой? Скажи…

— Я любила тебя давно. Уже там, в лагере…

Я целовал ее щеки, рот, вздрагивающий подбородок и ладошку, которой она пыталась остановить мой порыв.

— Я очень плохая, Митья… Ты не простишь меня.

— Что ты говоришь! Лучше тебя нет на свете. Ну не плачь, не плачь.

Губы мои стали солеными от ее слез.

— Я скажу… Ты должен знать… Морис…

— Что Морис?

— Он целовал меня, и я его целовала. Давно. Раньше, чем ты повез меня в лагерь. Я думала — двоих любить нельзя. Но целуешь того, кого любишь. Я полюбила тебя. Я целовала Мориса. Мне было очень плохо.

Ф-ф-фу! Теперь Жансон оказался так далеко от нас, словно не Терек, а целый океан лежал между нами.

— При чем тут Морис? Ведь ты же его не любишь?

— Люблю тебя. Но я и его целовала… — упрямо повторяла она.

Я не знал, что сказать, и пробормотал:

— Ты очень хочешь добраться до этого замка?

— Нет, здесь хорошо, — ответила Маргарет, — будем здесь…

И мы всё стояли за огромным серо-зеленым валуном, на крохотной площадке, на такой, что устоять на ней можно было, лишь прижавшись друг к другу. Только когда по тропинке зашуршали камешки, струящиеся сверху, и мы услышали голоса отважных альпинистов, возвращавшихся из чертогов коварной царицы, я взял руку Маджи в свою и мы стали неторопливо спускаться.

— Ты был прав, — сказал я Жансону. — Без альпенштока нам пришлось трудновато. И мы вернулись с середины пути.

Открытый вагончик фуникулера медленно вполз на вершину горы, и вечерний Тифлис засверкал множеством огней у нас под ногами.

Грузинские товарищи подробно рассказали о многострадальной истории великого города, раскинувшегося на зеленых склонах Триалетского хребта и дальше — за темно-коричневой, в лунных бликах и отсветах электрических фонарей лентой Куры, где вздымался мрачный силуэт древнего Метехского замка. Царские генерал-губернаторы, а потом меньшевистское правительство превратили его в тюрьму для особо важных государственных преступников. Там, за толстенными крепостными стенами, в одиночной камере сидел восемнадцатилетний комсомолец-подпольщик Рафаэль Хитаров.

И бывает же так — только я вспомнил об этом, как кто-то голосом Хитарова окликнул меня:

— Митя, постой!

Я оглянулся. Вот так штука! К нам подошли Хитаров и Рихард Шюллер.

— Здравствуй, Рафик! Здравствуй, Рихард! Как вы-то сюда попали? Вот уж не ожидал…

— А почему мне нельзя побывать в своем родном городе? Решил показать другу, — он кивнул в сторону Шюллера, — веселый Тифлис.

— Вену знаешь? — воскликнул Шюллер. — Веселый город. Тифлис — веселее!

Я неуверенно предложил: