Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Беловолосый мальчишка с огромными голубыми глазами сразу же стал всеобщим любимцем. Он был веселый и чертовски любопытный. Допекал нас самыми неожиданными вопросами. И требовал самых точных и подробных ответов. Пристал к нашему полиглоту Косте Ольхину, чтобы тот научил его говорить по-русски. «Когда же мы будем заниматься? — поразился Костя. — Ведь ты пробудешь в Ленинграде только четыре дня, и каждая минута уже расписана». — «Ты забыл о четырех совершенно свободных ночах, — решительно возразил Курт. — За тридцать два часа можно выучить много-много слов». Конечно, Костя отклонил это предложение, — ведь Курту тогда было двенадцать лет. И всё же маленький немецкий пионер выучил несколько фраз по-русски, и когда произносил прощальную речь на митинге перед Октябрьским вокзалом, то, под восторженный рев нескольких тысяч пионеров, закончил ее по-русски: «Мы вырастем, станем коммунистами и обязательно встретимся с вами на баррикадах последней классовой битвы!» А оратором Курт был замечательным. Встряхнет своими светлыми, волнистыми волосами, сожмет руку в маленький кулачок и, бледный от волнения, бросает пригоршнями жгучие слова…

Теперь ему, пожалуй, лет шестнадцать-семнадцать… Совсем взрослый парень. Эх, Курт, дорогой мой Курт, ты и не догадываешься, что ленинградский вожатый Митя, тот самый, с которым вы шепотом поклялись друг другу отдать свои жизни за победу Всемирной революции, бродит сейчас по улицам Берлина, может быть, совсем близко от тебя.

А бродил я по Берлину с утра до ночи.

Довольно скоро познакомился с центром: Фридрихштрассе, Унтер ден Линден, Курфюрстердаме, Люстгартен, Александерплац, который здесь интимно называют «Алексом». Погулял по чуть зеленеющим аллеям Тиргартена и перекинулся двумя-тремя словами с бронзовыми обитателями сада, застывшими в воинственно-горделивых позах.

Центр города чем-то напоминал темно-синий, наглухо застегнутый и увешанный орденами мундир прусского офицера. Он был напыщен, официален и неуютен.

Господа в котелках и высоких крахмальных воротничках, подпирающих жирные розовые щеки, передвигались по тротуарам с величием оживших чугунных монументов из Тиргартена. Некоторые угрожающе постукивали тяжелыми тростями или зонтиками. На ремешках и цепочках выводили собак. Собак было великое множество. Иногда один котелок, повстречавшись с другим, утробно выкрикивал: «Морген!» — и еще выше задирал отточенные стрелки усов. Сразу видно, что котелкам, не говоря уже о цилиндрах, вовсе не плохо живется под крылышком толстого «папаши» Мюллера!

Устав от всего чужого — и от чудовищного собора вычурной и угрюмой архитектуры, и от многоэтажных зданий, серых и тяжелых, как слоновьи зады, со строгими зеркальными дощечками на дверях: банк такой-то, банкирская контора такого-то, и от жирного готического шрифта вывесок и реклам, и от пестроты витрин модных магазинов, где каждая мелочь кусалась, точно бешеная, — я отправлялся в музеи и как зачарованный поднимался по белым мраморным ступеням Пергамского алтаря или медленно-медленно шел по Улице Процессий Вавилона к синим, как само небо, зубчатым воротам, и оранжевые львы на стенках беззвучно разевали пасти мне вслед.

Полотна Дюрера, Кранаха, Гольбейна, каменная головка Нефертити, научившейся таинственно улыбаться еще за несколько тысячелетий до Моны Лизы, запеленатые мумии, золотые скарабеи, монеты времен Карла То́лстого и Людовика Дитя.

А может, хорошенького понемножку?

Хорст несколько презрительно назвал всё это «древними черепками». Не разделяя его фрондерства по отношению к древним цивилизациям, на другой день я всё же решил прекратить экскурсии по музеям и отправился в Веддинг.

Веддинг, Нойкёльн и Моабит считались красными форпостами Берлина. В этих районах влияние коммунистов было чрезвычайно сильным, и самым популярным человеком считался там Эрнст Тельман.

И хотя я догадывался, что не увижу в Веддинге баррикад с простреленными в пороховой копоти знаменами и вооруженных красных фронтовиков, отражающих натиск штальгельмовцев и полицейских, сердце мое затрепетало, — а вдруг что-то случится и понадобится моя помощь.

После шумных улиц и площадей центра рабочий район показался мне очень тихим, даже несколько провинциальным. На его узковатых и довольно однообразных улицах было совсем мало прохожих. Рабочий день кончился несколько часов назад, и жители Веддинга, по-видимому, отдыхали. Только хозяйки с большими кошелками в руках заходили в продуктовые лавки в надежде, что в конце дня продавцы окажутся поуступчивее и тогда можно будет купить картофель и шматок свинины на завтра.

В тишине наступающих сумерек громко звучали какие-то сухие хлопки. Они не были похожи на выстрелы, тем более что почти каждый хлопок сопровождался могучим хохотом. В приземистом длинном здании с широко распахнутыми дверями собралось порядочно народа. Большие деревянные шары, пущенные сильной рукой по желобу, врывались в расположение кеглей и производили там страшное опустошение.