Давно, в Цагвери...

— Ах, дорогая Рита, — вздыхает бабушка Тата, — должен ведь кто-то привести в порядок наш семейный архив. И потом, вы же знаете, годы мои немолодые и я тороплюсь закончить воспоминания… Жизнь с Георгием Михайловичем была полна интересной работы, встречами с выдающимися, своеобразными людьми… Хочется все это восстановить в памяти, записать. Сейчас я как раз описываю время, когда Георгий Михайлович начал издавать газету «Новое обозрение». Он давно мечтал о создании своей газеты, и нам было очень трудно организовать это дело. Не хватало денег, опытных помощников… Но все-таки газета стала выходить! Мы старались, чтобы она поднимала серьезные вопросы времени, была злободневной. А так как в те годы усилилась реакция, не так-то легко это было делать. Ведь в нашей газете сотрудничали все сосланные на Кавказ революционно настроенные интеллигенты. На протяжении двадцати лет, что выходила газета, власти не раз ее закрывали… Однако мы всегда добивались ее восстановления!.. Да, много было у нас и огорчений, и радости… Редакцию посещали все приезжие знаменитости — общественные деятели, артисты, художники, известные писатели… Как сейчас помню, Короленко, его умные, с прищуром, живые блестящие глаза, нервное сухощавое лицо молодого Мейерхольда, красавицу артистку Яворскую… Отец знаменитой трагической актрисы Комиссаржевской, тоже в прошлом известный певец петербургской оперы, вел в нашей газете театральную хронику…

Утомленная рассказом, бабушка Тата на минуту умолкает, переводя дыхание. А мама говорит укоризненно:

— А Лео почему-то никогда так подробно всего этого не рассказывал… Какой интересный дом! Сколько видели эти стены… Правда, Лео говорил, что дед его, Михаил, был поэтом!

— Да, дом этот еще при жизни Михаила Туманишвили притягивал грузинских писателей, — с гордостью отвечает бабушка Тата. — Сюда запросто приходили сам Илья Чавчавадзе и Георгий Церетели, юношей бывал у Михаила его гимназический друг великий поэт Николоз Бараташвили! О чем только не беседовали эти лучшие умы своего времени, какие проблемы не решали! Ведь, кроме литературной работы, Михаил Туманишвили занимался и деятельностью общественной… Знаете, это ведь при его активном участии в нашем краю была проведена отмена крепостного права! В этих самых комнатах составлялись и редактировались акты об освобождении крестьян! — Тата опять на минуту умолкает и смотрит на маму — какое впечатление произвели ее слова. — Вот обо всем этом я и пишу, дорогая Рита, — заканчивает она рассказ. — Поэтому-то мне не до визитов… Не обижайтесь, непростительно делать такую работу кое-как. Нельзя относиться небрежно к прошлому семьи.

Мы с Гиви тоже слушаем Тату. В те годы многие имена, которые она произносила с таким почтением, нам не говорили ничего, но, повзрослев, вспоминая ее рассказы, перечитывая воспоминания — Тата все-таки довела их до конца, — мы очень гордились тем, что родились и жили в доме, в котором бывали люди, чьи книги полюбились нам на всю жизнь…

— Да, — спохватывается Тата, — я ведь вас пришла послушать, а разговорилась сама!.. Что же все-таки случилось? Что это за Волшебник? Ли мне все уши про него прожужжала!

И разговор переходит на взволновавшее всех событие — бабушка Ольга повествует о старинном ковре, о бесчестной попытке Бэма надуть ее, о странном облике человека, которого мы, дети, окрестили Волшебником. Тата слушает с кажущейся бесстрастностью, лишь изредка многозначительно покачивает своей надменной, гордо посаженной головой. А я наблюдаю за обеими своими бабушками и все не могу решить, которую же из них люблю больше…

Помешивая ложечкой душистый кофе, Тата говорит с чуть иронической усмешкой. Усмехается она так же, как папа.

— Подумайте! Да это, оказывается, история в духе Шехерезады, тысяча вторая ночь! Я уверена, друзья, у сказки обязательно будет продолжение…

Беседу за кофе прерывает стук в дверь. Вообще-то пора папе возвращаться из суда, но у него свой ключ — значит, явился кто-то чужой. Мы с Гиви переглядываемся, без слов понимая друг друга: а вдруг действительно продолжается тысяча вторая сказка Шехерезады?

Так и есть! Блистая драгоценностями, в длинном, по щиколотку, шелковом цветастом платье за дверью стоит томная и важная мадам Маконян. С тех пор как дела ее мужа пошли в гору, она ни разу не посещала нас. Я хорошо знаю, как в нашей семье относятся к вдруг разбогатевшим Маконянам, знаю, что и бабушка Тата отзывается о них с явной неприязнью — волею судеб и горсовета Маконяны вселились в те комнаты, где помещалась раньше редакция газеты, издававшейся дедушкой, и это особенно неприятно Тате. Я не раз наблюдала, как она, презрительно щурясь, разглядывает с нашего балкона устланный дорожкой, с нарядной легкой мебелью балкон Маконянов, где сверкает серебряной трубой недавно приобретенный граммофон, распевающий модные песенки Вяльцевой и Вари Паниной. «О, как меняются времена! — вздыхает бабушка Тата. — Когда-то в этих комнатах бывал Ладо Кецховели…»

Все это мгновенно проносится в моей памяти, и я, растерявшись, стою перед мадам Маконян словно немая.