Давно, в Цагвери...

Меня вдруг перестала мучить жажда, я не замечал полуденного зноя. Не мигая, не сводя глаз, я наблюдал за пастухом. Вот он еще раз пытливо глянул кругом, взял брошенную на камни бурку и, что-то крикнув овчарке, пошел к полуразрушенной часовне, одиноко красневшей в хаотическом нагромождении камней. Вскоре высокая сухощавая фигура, чуть наклонившись, скрылась в темном проеме двери.

Теперь-то я сообразил, что заброшенная часовня в знойные и ненастные дни служила пастухам пристанищем от жары и дождя, — там на охапке сена можно и подремать часок, оставив стадо на попечении верного пса.

Весной, во время посещения Черепашьего, Ли, пробегая около часовенки, мимоходом заглянула в нее. Икон в ней, по ее словам, не оказалось, на полу валялись охапки травы, на стене висела черная бурка и кнут. Видно, часовенку облюбовали горные пастухи под временное жилье — после революции охотников молиться стало, наверно, поменьше.

Мы с Васькой подползали к часовенке все ближе, прячась среди камней и кустов. Но бдительный Шайтан, то и дело поднимавший голову, удерживал нас на расстоянии.

Мы лежали в траве, наведя на дверь часовни бинокль, изнывая от нетерпения. И примерно через полчаса ожидание наше было вознаграждено. Сначала в двери показалась знакомая фигура пастуха; прикрыв глаза ладонью, он долго всматривался в дорогу, ведущую к Тифлису, в тропинки, пересекавшие луг. Везде было безлюдно. Тихо.

Повернувшись к часовенке, старик что-то сказал, и из часовни вышли еще двое: толстый человек с грубым широким лицом, в светлом чесучовом пиджаке, а следом статный щеголеватый парень в кепке и накинутом на плечи синем пиджаке.

Я выхватил у Васьки бинокль и впился глазами в парня: что-то знакомое почудилось мне в стройной его фигуре, в посадке красивой головы. В бинокль был отчетливо виден орлиный профиль с резко очерченными ноздрями, волевой, выпяченный подбородок, черные усики.

Где, когда я видел этого человека? Не было сомнений — я видел его, и видел недавно, но где, когда, не мог вспомнить.

И вдруг вспомнил! Да ведь это тот самый парень, что прогуливался мимо нашего дома, когда мы с Ли пускали мыльные пузыри!

Да, да, он был тогда в новеньких желтых ботинках! Но сейчас ботинок нельзя разглядеть в траве. Я до рези в глазах всматривался в него: лицо казалось сейчас неприятным, несмотря на красоту, — жестким, недобрым!

Трое у часовни, коротко переговорив, разошлись в разные стороны. Пастух вернулся к Рогатому камню. И опять посидел на валуне в его тени, пытливо поглядывая на дорогу, потом нагнулся и сунул что-то под один из камней. Ответ на записку Леона Георгиевича? Вероятно… И, сделав пару глотков из фляжки, направился к своим овцам.

А его сообщники пошли в сторону, противоположную трамвайной остановке, — видимо, не хотели возвращаться в Тифлис дорогой, по которой приходили и приезжали к озеру отдыхающие горожане.

Теперь и нам не терпелось поскорее вернуться, добраться до улицы Джорджиашвили. Вот обрадуются там нашему рассказу! Но может, лучше подождать, пока спадет зной и пастух угонит стадо от озера? Тогда можно будет взять из-под камня записку-ответ.

Так, выжидая, мы пролежали в тайнике с полчаса, и, к нашей радости, пастух с помощью пса действительно вскоре погнал стадо от озера — по направлению сочных зеленых лугов.

Но взять из-под камня записку нам все же не удалось. Не успели скрыться за холмами пастух и его стадо, как на дороге из Тифлиса послышались громкие голоса, смех. Многочисленная подвыпившая компания на двух фаэтонах шумно приближалась к озеру.

Тогда в моду опять вошли так называемые пикники: буржуйчики собирались компаниями и, нагрузив экипажи выпивкой и закусками, отправлялись на «лоно природы». Отыскав за городом уютное местечко, они располагались там на весь день кутить.

Так, к нашему огорчению, случилось и на сей раз. Кавалеры помогли выйти из экипажей дамам в стиле мадам Маконян. Ослепительно блеснула под солнцем никелированная граммофонная труба, похожая на громадный цветок настурции. Все засуетились, расстилая на берегу ковры и скатерти, с жестяным дребезгом взвыл граммофон — томясь и по-цыгански рыдая, запела о любви знаменитая Варя Панина. Молодые щеголи разбрелись по берегу, — собирать сушняк для костра. И все, казалось, громче дребезжал над озером голос певицы: «Ночью нас ни-икто-о не встретит, мы простимся на мосту…»

— Нэпмачи проклятые, чтоб им подавиться! — злобно бормотал сквозь зубы Васька.

Стало ясно, что компания не уберется с озера до позднего вечера, а может, останется здесь и до утра.

— Бездельники толстобрюхие! — шипел Васька, когда мы уходили от озера.

Мы то и дело останавливались на дороге и подолгу с ненавистью смотрели назад. Красные, потные, хохочущие лица, завывание граммофона, хлопанье пробок шампанского, кокетливый женский визг. И кто-то уже принялся разводить костер для шашлыков — к небу потянулись синеватые струйки дыма…