Декабристы

Несмотря на такой печальный взгляд, энергия Рылеева не ослабевала, и все, кто помнит его на собраниях, – сохранили в памяти его восторженный облик и нервно напряженную речь.

«Рылеев был не красноречив, – свидетельствует Н. Бестужев, – и овладевал другими не тонкостями риторики или силою силлогизмов, но жаром простого и иногда несвязного разговора, который в отрывистых выражениях изображал всю силу мысли, всегда прекрасной, всегда правдивой, всегда привлекательной. Всего красноречивее было его лицо, на котором являлось прежде слов все то, что он хотел выразить, точно как говорил Мур о Байроне, что он похож на гипсовую вазу, снаружи которой нет никаких украшений, но коль скоро в ней загорится огонь, то изображения, изваянные внутри хитрой рукой художника, обнаруживаются сами собою. Истина всегда красноречива, и Рылеев, ее любимец, окруженный ее обаянием и ею вдохновленный, часто убеждал в таких предположениях, которых ни он детским лепетанием своим не мог еще объяснить, ни других довольно вразумить; но он провидел их и заставлял провидеть других». Он был «Шиллер заговора и всей молодой России» – как выражался Герцен.[588]

Судьи отметили в своем обвинении эту восторженность Рылеева и его суетливость, которые дали им повод думать, что он был душой всего заговора. Рылеев сам укрепил их в этом мнении, признавая себя главным виновником происшествий 14 декабря. «Я мог все остановить, – говорил он своим судьям, – и, напротив, был для других пагубным примером преступной ревностности. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму Государю его великодушием и милосердием».

Если Рылеев и кипятился, то само дело двигалось все-таки очень медленно.

Деятельность Рылеева состояла, главным образом, в привлечении новых членов и в устройстве собраний. Он принял в общество многих: А. Бестужева и Каховского (которые составляли его «отрасль»), Сутгофа, Кожевникова, князя Одоевского, Николая, Петра и Михаила Бестужевых, Торсона, Батенкова, Панова, В. Кюхельбекера, Д. Завалишина, Арбузова и других).[589]

Всем этим лицам Рылеев несомненно импонировал и они его влиянию поддавались.[590] Исключение составлял, кажется, один Завалишин, с которым у Рылеева были очень крупные неприятности.[591]

Будучи как политик менее образован, чем, например, Никита Муравьев, Лунин, Батенков, Николай Тургенев (который, впрочем, тогда жил за границей), Рылеев был среди них наибольший сангвиник и человек наиболее резкого слова. Уступал он в этом отношении одному лишь Якубовичу, про которого и следственная комиссия говорила, что он «сильно действовал на Рылеева».

Кроме деятельной вербовки членов, Рылеев тогда занимался устройством собраний и совещаний. В особенности часты и многолюдны стали эти сборища в ноябре 1825 г. «Квартира ваша, – гласило обвинение, – сделалась местом совещаний и сборища заговорщиков, откуда и исходили все приготовления и распоряжения к возмущению, которые хотя делались от имени Трубецкого, но были непосредственно следствия вашей воли». Рылеев признал правильность обвинения, согласился, что, действительно, его квартира сделалась местом совещания, но говорил, что произошло это случайно, по причине его болезни, которая не дозволяла ему выезжать.[592] Иначе, конечно, – добавлял он, – он не допустил бы у себя таких собраний как ради собственной безопасности, так и ради безопасности самого общества.[593]

Если на эти собрания заговорщики и не стекались «сотнями», как утверждал Пржецлавский,[594] то собрания были все-таки многолюдны. После смерти императора Александра члены встречались ежедневно, и разговоры принимали все более и более решительный характер. Самые бурные собрания происходили 12 и 13 декабря, первое у Оболенского, второе и последнее у Рылеева. На этом собрании и был выработан план вывести войска на площадь и, в случае неудачи, отступить с ними к Новгороду и поднять военные поселения.[595]

Кроме этой роли хозяина и оратора на столичных собраниях, Рылеев исполнял также иногородние поручения. Летом 1825 года он ездил в Кронштадт с целью устроить там филиальное отделение общества.[596]

Был он в том же году и в Москве, где вращался в кружке архивных юношей, кажется, тоже с целью пропаганды. А. И. Кошелев рассказывает, что на вечере у М. М. Нарышкина он слушал, как Рылеев читал свои «Думы» и «резко выражался». Впечатление от речей и стихов Рылеева было очень сильное. Кошелев поделился им с Киреевским, Веневитиновым и Рожалиным, и молодые московские философы стали интересоваться русской политикой,[597] к которой раньше относились равнодушно.